Сергей Рафальский: Сборник произведений

Автору очень хотелось бы изобразить события, происходящие в той стране, которая… которую… о которой… ну, словом, события в стране, из которой происходит сам автор. Однако вот уже почти полстолетия, как он оттуда «произошел». За это время много воды утекло и только самые дубовые оптимисты с наших «рек Вавилонских» могут еще верить, что, стоит им вернуться в родовую деревеньку Забудькино (она же колхоз — «Заря коммунизма») и — выйдя на давно раскулаченную веранду, крикнуть: «Эй, Степан! Расчеши хвост рыжей кобыле!», как немедленно отозвавшийся Степан (или его внук, как две капли воды на него похожий) поспешно начнет чесать хвост рыжей кобыле (или ее пра-пра-правнучке, тоже как две капли воды напоминающей незабвенную «Джипси»).

Увы! Автор мало доверяет деду Морозу (может быть, потому, что, кроме свинства, ничего от него не получал), и ему никак не кажется, что кто-то, где-то ждет его с хлебом-солью на вышитом полотенце. Автор предпочитает честно признаться, что отсюда — издалека — видит совсем незнакомую жизнь, в когда-то хорошо знакомых местах. Остается, значит, писать «с открыток». И при том с открыток, взятых из иностранной прессы, потому что отечественная печать за рубежом еще на полвека вперед загружена междоусобными спорами о выеденном яйце или воспоминаниями, о которых сами вспоминающие толком сказать не могут — было ли это на самом деле или же только приснилось.

Само собой разумеется, что рассказ по чужим рассказам самим происхождением своим предопределен быть стилизацией. И на этом автор особенно настаивает. В его изложении все условно: страна, быт, люди и события. Правдоподобие у него особое, так сказать, внутреннее, а не внешнее. Любопытные могут спросить — а зачем, собственно, забираться в такие топкие, как болото, темы? Не лучше ли держаться крепкой почвы хорошо известного быта? Конечно, лучше! Но сердце не камень. Оно любит, оно ненавидит, оно сожалеет и жалеет. И прежде всего жалеет ту категорию профессиональных мучеников, для которой в нашем веке сочувствия не хватает.

Всем хорошо известно, что, если в каком-нибудь (и даже самом захудалом) закоулке нашей планеты — без достаточной с гражданским и уголовным кодексом согласованности — посадят в тюрьму журналиста, адвокат или иной какой либерально-квалифицированный элемент — вся свободная и сознательная общественность земного шара содрогнется от благородного негодования.

Но если тут же рядом расстреливают пачками офицеров и священников — самые пылкие борцы за права человека и гражданина, как ни в чем не бывало продолжают доедать очередного омара, запивая его очередным вином. Именно перед этими малопопулярными страстотерпцами автор хочет с грустью и горечью — снять свою литературную шляпу.

И вот именно на лирическом (если так можно выразиться), а не на фактическом правдоподобии настаивает он, предлагая общественному вниманию нижеследующую Небылую быль.

В глухой серости потухающего предвесеннего дня, делая силуэты неверными и тревожными — густой, как смола, табачный дым в кабинете Начальника налипал на людей и на вещи… Входившим по делу сотрудникам — не будь они свободны от всякой поповщины — могло бы почудиться странное.

Однако все было просто и обычно.

У стола, прямо и крепко, словно монумент трудового героя, сидел Начальник. У него была квадратная голова, квадратный подбородок, квадратные плечи и квадратное галифэ. Толстыми, тоже будто квадратными, пальцами он вертел квадратный сине-красный карандаш.

Напротив, как складной аршин, неуютно сломался в кресле длинный, тощий, седеющий брюнет — долихоцефал. Его отличный — кофейного цвета — пиджак смялся непредвиденными складками, а дорогой заграничный галстук, повернувшись вокруг оси, глядел наружу обратной стороной. Брюнет непрерывно курил.

В углу, на диванчике, нежно — будто плечики любимой женщины — поглаживая и похлопывая желтый сафьян пухлыми ручками, расположился толстый, круглолицый весельчак. Поборовший седину белокурый пух петушком взлетал над розовеющим влажным лбом его, а немыслимо голубые глазки, спрятавшись за постоянной улыбкой, без перерыва набрасывались, как лассо, на что-нибудь и тащили добычу в мозговой архив. Толстяк один не курил и то и дело отмахивался от наползающих сизых волокон.