Сергей Рафальский - Сборник произведений

Комендант мигнул ребятам и дико заверещал свистком, С треском выскочила вторая дверь — за золоченым креслом — посыпались на пол знамена и лозунги, сковырнулись плошки. Остальная братва — с винтами в руках — вкатилась в погреб.

Когда уводили арестованных — светало.

На старом солдатском мундире царевича — уже без погон и ленты — обозначились крепко стертые швы. Он сидел на телеге рядом с комендантом (Шурка и Пашка напротив — с винтами на коленях), смотрел в никуда и моргал глазами. Его лицо для деревенского парня было даже тонким и скорее красивым. Кое-где мало заметные веснушки. На мочке большого уха коричневая бородавка с рыжим волосом посредине.

Когда выехали в поле — попросил закурить. Комендант протянул коробку:

«А ты, королевская твоя морда, разве куришь наши советские папиросы?»

Царевич взял папиросу, жадно затянулся и обнаглел:

«В Рассей королей нет, — веско проговорил он, — короли в заграницах. А у нас Импираторы…»

«А вот ты увидишь, — угрюмо и зловеще сказал комендант, — какие у нас императоры! — и толкнул его локтем: — Подвинься! Расселся тут, как дома!»

Царевич скис и заморгал глазами.

Возчик повернул изжеванное бессонной ночью бородатое лицо назад — туда, где между телегами с конвоем шли арестованные крестьяне:

«Сколько народу згубив, гад!»

Арестованные шли, слегка понурясь, как всегда ходят пожилые крестьяне, точно на ярмарку или в исполком, и худые, утомленные лица их не выражали ничего. В артели «Память Урицкого» уже проснулись. Молодые подбегали к повозкам, спрашивали, пускали шуточки и матюки, щеголяли перед городскими «сознательностью». Пожилые сотрели издали и молчали, и лица их казались такими же, как у арестованных — покорными и пустыми…

…Осенью Шурка поступил в ВУЗ. Галя тоже. В столице романтически похабная канитель их невозможной любви продолжалась. Галя уверяла, что Шурка — единственный и путалась черт знает с кем. Так прошел первый учебный год. На каникулах, когда Шурка окончательно решил бежать за границу (благо, она была близко), Галя с энтузиазмом принялась подготовлять их совместный уход и даже взяла у родителей (Шурка был уверен, что украла) золотые царские деньги: польские контрабандисты признавали только доллары и золото. Когда в назначенный день и час Шурка прибыл на место явки, заведующий всем делом хмурый хохол (кстати, бывший офицер), к которому с таким трудом удалось найти ход, протянул ему запечатанный конверт:

«Сама оставила…»

Шурка вскрыл и заревел, как бык, недобитый ударом неопытного мясника. На аккуратно сложенной бумаге аккуратным писарским почерком значилось:

«Гражданин!

Извещаю вас по поручению Гали, что она приняла предложение быть моей женой и, значит, в вашем преступном предприятии участвовать не может и не хочет. По долгу революционной совести я должен был бы известить соответствующий Отдел о ваших гнусных замыслах, однако — по настоянию моей жены — от этого отказываюсь. Для нашей Социалистической Родины будет лучше, если подобная вам контрреволюционная грязь с нее сойдет.

Неуважающий вас

Если бы не хмурый хохол, который, конечно, ознакомился с этим удивительным письмом раньше адресата, — Шурка, безусловно, пропал бы в тот же вечер. Он рвался в город, чтобы найти и задушить Галю, застрелить военного комиссара (так как был совершенно уверен, что писал именно комиссар), поджечь милицию и поднять всенародное восстание — словом, как можно скорее выполнить необходимое, чтобы попасть в тюрягу и на расстрел.

Однако, как только Шурка впал в истерику, хохол сразу же покрыл его небоскребом старого доброго дореволюционного мата:

«Ты что ж, твою так и этак, и еще раз так и перетак и растак, соленым огурцом, телеграфным столбом, через семь грибов в мутный глаз гробокопателя! Из-за вихлявой шмары и себя и нас всех в бутылку загнать хочешь, мозгляк в пупырышках?!»

Когда Шурка несколько обалдел от грандиозности и неожиданности этой грязной виртуозности — хохол, не давая опомниться, вкатил в него несколько стаканов водки и подставил свой жилет для его пьяных слез. А на рассвете облил ледяной водой из родничка, поднес добрую чарку — чтоб перебить «кац» и как «посошок» — и отправил с доверенным лицом по линии. Вечером Шурка был уже в польской тюрьме.

С этого дня и начинается вторая судьба Александра Петровича. Провинциальная мечта о «шикарной, красивой» жизни вместе с распространенной легендой о легкой работе во Франции — перенесла его в Париж. Поначалу все его здесь восхищало. Потом многое стало отвращать.