Сергей Рафальский - Что было и что не было

«Не будем, однако, преувеличивать! — поспешил я с поправкой. — Пока еще никто животов не вспарывает».

Седов посмотрел на меня, как мудрый дедушка на бойкого,но глупого внука. революция еще не кончилась».

Хоть и мне самому порой начинало казаться, что события заворачивают «не туды», но я не позволил себе на этом утверждаться…

«Вы верите, что Учредительное Собрание сразу же наведет порядок в развороченной до основания стране?»

«А почему бы и нет, если оно утвердит законные требования народа…»

«А вы знаете эти «законные требования»? «Добились бы, что ли, земельки и воли», — это, голубчик мой, пошловатая эсеровщина, и не более. Плуг революции врезается гораздо глубже в подсознание масс. А там… «Сарынь на кичку», — кричали не так уж давно…»

«Э, вот оно что! Вы, значит, насчет большевиков… Но их ничтожнейшее меньшинство! В переходный период демагогия соблазнительна, потому что предлагает путь наименьшего сопротивления (вернее — наименьшего терпения). Но когда чаяния большинства удовлетворятся законным путем, левые товарищи сами собой впадут в ничтожество…»

«Опять «чаяния большинства»! И что такое сейчас «законный путь». Позавчера, как вы, вероятно, знаете, у нас в городе состоялся грандиозный самосуд: рыбаки, столяры и каменщики из предместий со смертным боем таскали по всем улицам и, наконец, добили на соборной площади трех пойманных с поличным воров (крали на базаре с крестьянских возов, а это и сейчас квалифицированное преступление). Когда какой-то уполномоченный, член какой-то правительственной комиссии пытался напомнить о законе и забрать несчастных, пока они еще дышали, в тюрьму — ему отвечали: «Таперича народное право!» А вы можете мне сказать точно, в чем оно состоит, это «народное право»?»

Нет, я не мог сказать Седову, в чем состоит «народное право». На юридическом факультете такой дисциплины не было. Но сам я тоже наблюдал осуществление этого «права», когда мимо нашего дома толпа гнала по улице этих трех избитых, окровавленных, в лохмотьях изорванных рубашек, уже почти теряющих сознание парней. В их глазах уже было больше, чем боль или страх: была сама смерть. Рядом с ними, с шашкой наголо, с каким-то, я бы сказал, свирепым самодовольством на веснущатом лице шел солдат-кавалерист, с некоторых пор болтавшийся по городу не то в отпуску, не то в дезертирстве. Он же и прикончил обреченных. Я тоже слышал, как обычно степенный кустарь-каретник взъерошился, как голодный волк, когда заговорил о «народном праве». Но я знал продолжение этой истории, неизвестное Седову.

Три парня оказались жителями пригородного села, прихода моего батюшки. Крестьянское общество обиделось на городских и решило хоронить убитых вроде как народных героев. У отца заказали торжественные похороны с отпеванием, с зажженными паникадилами, полным хором и дьяконом. Во всем этом отец отказать, конечно, не мог. Но этого устроителям казалось мало, и они настаивали, чтобы батюшка сказал соответственное слово. И тут опять его выручил диалектический дьякон: «Что ж вы, люди Божьи, думаете, что проповедь — это грушка? Протянул руку, сорвал и съел! Нет, над проповедью надо подумать, чтоб Слово Божие соблюсти и закон человеческий не нарушить, а вы приходите так, с бухты-барахты! Это ж не митинг, а церковь!» Мужики выслушали хмуро, но удовлетворились паникадилом и хором. Все село было на похоронах…

Больше с Седовым я не встречался. Потом мне сказали, что он ушел в Корниловский батальон.

А через месяц после нашей с ним встречи в город прибыла новая маршевая рота. В ней оказалось немало выпущенных под видом «политических» настоящих уголовников. И крайне «сознательный» полк под их влиянием вышел из повиновения и в качестве протеста против буржуев, торгующих и наживающихся в то время, как солдат гонят на смерть, устроил в городе трескучий погром, с битыми стеклами, пухом перин и, конечно, грабежом и даже пожаром, но без человеческих жертв: ведь «установка»-то была не расовая, а так сказать, социальная, вдобавок, инициаторы этого «эксцесса революции», как настоящие профессионалы, без нужды на «мокрое дело» не шли. В сопровождении возбужденных, порой уже пьяных солдат, такой «маэстро» подходил к очередному, успевшему опустить железные шторы магазину, наклонялся к замку и после малозаметных манипуляций отмычкой подымал штору и начинал грабеж.

Все уговоры и офицеров и штатских ораторов производили впечатления не больше, чем комар на коровьем хвосте, и комиссар города, бывший инспектор гимназии, вызвал комендантскую роту и обратился к ней с пламенным призывом прекратить беспорядки, позорящие нашу молодую свободу… Ускоренным маршем с ружьями наперевес, и лицами, на которых, казалось, было написано: «Умрем за свободу и родину!», рота спустилась в город, достигла обрабатываемых кварталов и, даже не поставив ружья в козлы, присоединилась к погромщикам.