Наталья Ключарева - Деревня дураков (сборник)

Девчонки посмотрели на него с любопытством. Красавец Паша остался безмятежен. Васенька Гаврилов недоуменно нахмурился. В глазах несчастного Сани, которого Анжелика звала квазимордой, затеплилось уважение.

Новый учитель листал хрестоматию, и его колотящееся сердце постепенно успокаивалось. Даже пауза перестала угнетать. Отступать все равно было некуда.

«Какой есть, таким и буду», – неопределенно подумал Митя и почти расслабился.

– Н-да. Пойдем другим путем. Вы сами-то что-нибудь читали? – произнес он вслух, закрывая бестолковый толстый том.

– «Колобка»! – хихикнула Анжелика, исподтишка пустив в нового учителя пронзительный взгляд синих подведенных глаз.

– Нам не задавали! – поспешно сообщил Васенька.

– Я читал, – нехотя признал Саня. – Булгакова, например.

– Мы тоже! – обрадовались две Даши. – По телевизору смотрели! «Мастер и Маргариту».

– А «Собачье сердце»? – не очень-то надеясь, спросил Митя. – Тоже ведь фильм есть.

– Читал, читал, – откликнулся Саня.

– Вот и отлично. Я, как вы знаете, историк. И словесника из себя корчить не собираюсь. А об этой повести интересно поразмышлять и в историческом ключе. Потом Евдокия Павловна вам с литературных позиций о ней расскажет.

– Так ведь она тоже не литератор, – вставила одна из Даш. – Раньше она у нас только математику вела. А потом, когда остальных сократили, стала все предметы диктовать по учебнику.

– Диктовать? Зачем?

– Ну, так. Чтобы запомнили.

– Нет, – решительно отверг Митя. – Переписывать учебники мы не будем. Это и без нас сделают. Будем разговаривать. И пытаться думать.

Весь остаток урока они на пару с Саней пересказывали классу «Собачье сердце».

– И он ее – полюбил? – то и дело встревала Анжелика.

Но любви всё не случалось, тянулась какая-то тягомотина, зато Паша романтически смотрел в окно, и осеннее солнце золотило его челку. Наконец в класс заглянула заменявшая звонок Клавдия Ивановна и скомандовала:

– Перемена десять минут!

Во дворе уже галдели измученные диктантом пятиклассники. Илья Сергеич ходил на руках, а Витька с Ванькой наперегонки пуляли в него гнилой картошкой.

Во время второго урока в школу зашел отец Константин. Волнуясь, он позвонил из учительской в училище и узнал, что Костя добрался, ведет себя в рамках дозволенного и пока не схлопотал ни одного нагоняя.

Дверь в кабинет, где он почти полгода назад встретил бесновавшегося детдомовца, была приоткрыта, и оттуда доносился возмущенный вопль Клавдии Ивановны:

– Позор! Двадцать две ошибки в одном абзаце! Хоть кол на голове теши! Придется начать сначала. Рыжиков! Ты все равно уже почти свалился со стула, иди, принеси букварь. Будем опять учить алфавит, как в первом классе!

В коридор вылетел Илья Сергеич, оттолкнулся и зашлепал ладонями по полу, болтая в воздухе ногами в новых ботинках. Заметив отца Константина, он мигом перевернулся, оправил пиджачок и изобразил чинную мину.

– Да что ты, шел бы так, – улыбнулся тот.

– Все равно книжки тащить руками, – вздохнул пятиклассник. – Эх, жаль, Костик уехал. Он бы этой мымре показал азбуку! Мы уже взрослые! А она!

Илья Сергеич горестно скорчился и полез в шкаф за букварем. Отец Константин вышел на крыльцо. Из открытого окна слышался глуховатый голос нового учителя истории.

– Отношение профессора Преображенского к Шарику – это отношение интеллигенции к народу, каким оно было на протяжении всего XIX века. Субъектно-объектное. Простолюдин для русского образованного сословия всегда был чем-то вроде дворняжки для опытов. Этаким бессловесным материалом для воплощения всевозможных утопий.

В XIX веке о народе написаны сотни тысяч страниц, но нигде нет ощущения, что речь идет о живых людях. Всегда – этот невыносимый безличный тон, каким можно рассуждать, например, о возделывании сада. Народ надо спасать, просвещать, освобождать. Так и слышится: прививать, удобрять, подрезать ветви. И вот предсказуемый плод этого садоводческого презрения – революция. И тот самый народ, в котором усилиями многих поколений русской интеллигенции народилось-таки сознание, то есть превращенный, преображенный из бессловесной твари в человека, приходит в кирзовых сапожищах уплотнять своего творца и благодетеля. Неблагодарность? Неожиданность? Я считаю – закономерность.

Митя перевел дух. Он уже давно видел отсутствующие взгляды слушателей и понимал, что все, кроме, пожалуй, Сани, выпали из диалога. Но остановиться не мог. Когда он наконец умолк и обвел глазами класс, дремотная тишина всколыхнулась легким волнением.