Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Этот абзац мысленно дописываю на утопшей в темноте скамейке под невысокой густой липой у грузобагажной кассы станции Львов, пытаясь забыть о Печени, ноющей все сильнее, в то время, как она, ядовито и не без изжоги, уверяет меня, что мне куда удобнее было бы заниматься сочинительством (формулировочка-то, а?) не здесь, а в цокольном этаже своего невыплаченного еще дома в Нью-Джерзи, в окружении любимых книг, при правильном освещении, под одну из малеровских симфоний и к тому же с небитой печенью.

Ничего, милая, за битого двух небитых дают. Зато духовная жизнь моя теперь настолько же насыщеннее, и интереснее, и богаче…

… насколько скуднее, и тусклее, и беднее твоя телесная жизнь, заканчивает Печень, и такой чуши ты и впрямь веришь? и этим гордишься?

Не горжусь и не отчаиваюсь. Воистину мое одиночество открыло мне небо, как говаривал Григорий Саввич Сковорода.

Посмотрим, что одиночество откроет тебе поутру, зловеще роняет Печень, не удивлюсь, если и впрямь небо, — и я застываю от подлого страха. Боль снова удушает. Потом приступ слабеет, утираю холодный пот и стараюсь расслабиться.

Привокзальная площадь живет прежней жизнью, словно никуда не канули годы, столько унесшие. Треща звонками, приходят и уходят освещенные трамваи. С пришедших люди скатываются и устремляются к вокзалу и перронам, тащат чемоданы, узлы и сумки. K уходящим трамваям идут не так прытко. У ларьков покупают сигареты — закуривают, пирожки — жуют, пиво — пьют. Сходятся, расходятся, снуют взад и вперед, скапливаются под фонарными столбами, мочатся в сторонке… Муравейник. А этот больной муравей в сторонке лелеет свой битый живот, не ведая, что день грядущий уготовит. И, кажется, не столько его тревожит этот зловещий день, сколько дни давным-давно прошедшие, он все еще всматривается и силится разгадать… Зачем?

Как это жалко…

Тепло или холодно? Не помню. И не понимаю. Предпринимаю новую попытку подняться. Безуспешно.

На этой скамейке у затихшей на ночь грузобагажной кассы я пережил приключение — одно из тех, что не способствовали… Это было в нижней точке падения. Меня только-только выпустили из диспансера со справкой об инвалидности, а ножки практичности моей были тоненькими и слабыми. Достаточно сказать, что это было еще в дотарный период. Тарный — это когда я достаточно созрел, чтобы собирать, мыть и сдавать банки и бутылки, занятие трудоемкое и утомительное, особенно выстаивание в очередях к вечно закрытым пунктам приема стеклотары. В дотарный период каждый рубль означал по меньшей мере двухдневное питание (при спецдиете: хлеб, сахар и подсолнечное масло). На вокзале я оказался по глубокой внутренней необходимости, отмечая юбилей той далекой ночи, когда жена уезжала в командировку, а я ее провожал. Накануне у нас произошел корректный и оттого еще более болезненный разговор (хорошо тем, кто способен орать в ссорах! — мы были напряжены и не глядели друг на друга. Как всегда, преимущество было на ее стороне. Стряпая в день отъезда, чтобы не оставить нас без еды, она второпях обварила ногу и теперь вот ехала с ободранным бедром. Было мучительно ее жаль, я злился на себя, а ей казалось, что на нее, занес ее вещи в вагон, мы формально поцеловались мимо губ, я ушел до отхода поезда и, шагая от вокзала домой, поставил мысленный эксперимент: вот распрощались и — навсегда. Воображение у меня живое, картинку я представил с завидным реализмом, проницательно включил катастрофические элементы своего нынешнего бытия, и так это меня прохватило!..

В Штатах, развлекаясь старыми анекдотами, вспомнили такой: Группа свеженьких стоит навытяжку перед ангелом в чистилище, и ангел командует: кто был послушен женам — шаг вперед! И все шагнули: вдруг да не разоблачат?! А самый такой замухрышка остался на месте. Шагнувшие давай его тащить: не кочевряжься, уж ты-то был послушен, шагай сюда, не валяй дурака, ты же всех нас дезавуируешь! Он отпихнул их и закричал: «Отстаньте, моя Саррочка меня здесь поставила, и я буду стоять здесь до конца!» В нашей компании анекдот стал программным, и дальнейший его пересказ ограничивался одной последней фразой.

День вокзальных проводов открыл шлагбаум моему послушному убытию в эмиграцию.

Вот какой юбилей отмечал я и вот почему оказался на вокзале в столь поздний час.

Первая часть церемонии прошла гладко. Без особых эмоций вышел на платформу, куда все так же подан был под посадку поезд Львов-Москва, постоял, вызывая в памяти облик, который обычно приходит незванным и доводит меня до… впрочем, это мы уже проходили… и двинулся в обратный путь. Было заполночь. Сырой апрель. Поезда ушли, платформы обезлюдели. Подземным туннелем побрел на площадь, есть один туннель, ведет не в здание вокзала, а прямо на площадь. Нечистое место у пригородных касс, сюда прибывает всякая неуважаемая публика. Там, на скамьях и прямо на земле денно и нощно спит кочевой люд, подстелив что придется, и только здесь милиция ничего не замечает, хотя бдит очень и весьма, как спящих, так и бодрствующих. При выходе из туннеля дорогу мне преградила девчонка, малорослая и грязная, с жестким лицом: дай рупь, покажу что-то. Вот еще, по привычке парировал я, за рупь я сам что угодно покажу. У тебя такого нет, сказала девчонка и задрала юбку, она была в шерстяной кофте грубой вязки и в юбке. Задрала юбку, и не знаю, как она такое сделала, но промежность ее вдруг раскрылась красным цветком. Это был трюк на цирковом уровне, если бы в цирке показывали подобные трюки. Где-то их показывают, не сомневаюсь. Я развернулся и пошел обратно в туннель с намерением подняться на платформу и оттуда задать стрекача через залы ожидания, где есть публика и юная шлюха не сможет меня преследовать. Но сердце колотилось и ноги шли не шибко. Она забежала вперед и сказала: дай пять рублей — сделаю тебе все! Пять рублей, а ну уходи, пока я милиционера не позвал.