Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Что-то внутри оборвалось, я улыбнулся и сказал каким-то не своим голосом: «Очень хорошо построенная фраза».

Он пригладил пятерней шевелюру:

— Мне на вашу похвалу плевать. Подумайте, как моей похвалы удостоиться.

Не торопится. И явно не боится. Выполняет поручения ГУГа с точно дозированным рвением, не более. Одновременно учится на вечерних курсах биржевых маклеров. Знает, что понадобится при любом раскладе.

Теперь верю: дело Первого их не интересует. Куда важнее дела межнациональные. Им надо натравливать нации друг на друга, а потом, подобно учителю Шакалу, с ухмылочкой потирать ручки и выступать в выгоднейшей роли миротворцев.

Главное — сохранить власть. И, конечно, деньги.

Что добыл Мирон-Леопольд? Не верю, что можно пробиться в их компьютер. Скорее всего, его засекли на попытке. Да еще ежели в бухгалтерию, в файл, скажем, банковских счетов… Тогда все мы покойники.

— Ну? — Я молчал. — Вы так в себе уверены? Всякая уверенность происходит из нелепой самонадеянности, кроме уверенности в себе, которая происходит из глупости.

— Вы в этом уверены? — кольнул я.

— Не я, а вы. — Вынул из свертка мою книгу, раскрыл на закладке, показал. — Цитата из ваших чистописаний. Но вы же понимаете, хороший мой, в наших руках железо заговорит.

— Ну, я не железный. Полчаса-час, а там кардиальный шок и — улетела птичка. Стоит ли пачкаться, а потом, какая ни паршивая у вас совесть, мучаться угрызениями? Правда, вы не Пилат, да и я не Иисус…

Он рассмеялся:

— Страшно? О совести заговорили? Служебный долг — вот моя совесть. А вы реликт, понимаете? А еще молодежь берется учить, ну, смотрите на него, а? Да они животы надрывают над такими, как вы, понимаете?

— Что поделаешь, эти потеряны. Но они отсмеются, а вы сойдете со сцены… сперва вы сойдете, а потом они отсмеются над вами и над нами, и время обнажит эту рану, и потомки тех, кто сейчас смеется, вернутся к нам и снимут шапки. Над Дон Кихотом потешаются — и следуют. Вам следовать не станут.

— Завидую коллегам из сектора запудривания мозгов. Лучше нас работали. Человек с интеллектом, с таким житейским опытом — и скорее с жизнью расстанется, чем с идеалами, и кудахчет о них на пороге убытия… Ладно, милейший, тернистой дорожки!

— Зря грех берете, — сказал я с последней тоской, ненавидя себя за эти слова и не в состоянии сдержать их.

— Да не беру я, вы заставляете! Ну не дурак же вы в самом деле, ну что вы надумали? Все мы стараемся оставить по себе память, что-то продолжающее, так сказать. Вы по-своему, я по-своему, но инстинкт один — стремление к бессмертию. Вы ж понимаете, в наших силах сделать, что от этого эпизода ни слова не останется. И ни странички после вас. Или — честь и слава в пантеоне великой державы, она одна вечна и нерушима. Против кого ж вы прете, милый вы мой? В одиночку!

Разве объяснишь… Держава! Я жизнь потратил… И сколько таких, как я!.. А эти — что поняли?

— Я не один, со мной такие люди с Новороссийских рубежей…

— Совесть мучает, когда я вас слушаю, понимаете, нет? Совесть меня гложет!

— Так выпустите меня к черту отсюда!

— А служебную совесть побоку?

— Все, что вы говорите о совести, я мог бы приветствовать, но не из сладких ваших уст. А то получается, как если Таня Ларина запела бы с интонациями Высоцкого: «Но ты пришел — я вмиггг узналаа, вся поккраснелаа, заддрожалаа»…

Он стал трястись от хохота, и я понял, что сглупил. Горе не от ума, оно от остроумия. Остряков бьют. Полковник хлестнул меня наотмашь — от своего подбородка к моему, продолжая смеяться, но с пожелезневшими глазами на каменном лице. Хлестнул меня, как шута. Я сделал движение головой, но уклониться не сумел, и удар, хоть и скользящий состоялся. Я встал, тут открылась дверь, в проеме возник некто в серо-сизом костюме и в армейского образца ботинках с твердыми носами — чтобы, бия ногами, пальчики свои не повредить бы. Он сходу оценил обстановку: полковника с кривой ухмылкой на лице и с рукой, вернувшейся к своему подбородку, с полным, разумеется, к нему дружелюбием, и меня, отпрянувшего со вздувшейся губой. Лазоревые глазки над сизым костюмом скользнули по мне, словно по бирке на ноге трупа, залежавшегося в морге на опознании, и обратились на повелителя моего тела:

— Ромцю, то вже неважно, кончай здесь, ты нам нужен.

Дверь захлопнулась. Полковник встал, обогнул стол и подошел ко мне вплотную.

Ромцю!

Злоба затопила меня.

— Рома! Ты же генерального штаба! Что же ты делаешь, Рома, прекрати! — сказал я голосом Чарноты.