Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Все, сгорел закат. Можно остановить это словоблудие и перейти к увенчанию дня…»

Ну, увенчание — это чересчур. Увенчание бесплодных попыток. Одна из них (сегодняшняя сессия с ЛД на ненавистную ему тему. А все же именно сегодня что-то, кажется, забрезжило. Какая-то мыслишка заблуждала в моих извилинах этаким масляным по воде пятнышком без руля и ветрил, какая-то смутная догадка, ни поймать ее, ни сформулировать, ни источник уловить… Какая-то она натянутая, безосновательная… но все же объясняет, почему пострадал лишь ЛД, а мразь, вроде Жучилы, отделалась легким испугом.

Как бы это проверить…

Беда в том, что статус сумасшедшего приравнивает меня к нулю. Такой уж я мститель. Посредник у меня один. Да и то сказать — посредник… Потому лишь упоминаю, что один — Балалайка. Или Журналист, это профессия. Баллайка (сущность.

Выхожу из дому, предварительно надев курточку и заперев дверь увесистым ключом. При случае он может послужить оружием, но способен ли я пустить оружие в ход, вот вопрос… Все теперь в обратном порядке: поворот налево в темный коридор, шесть шагов, дверной проем без двери… и так далее, к телефонному автомату, возле которого, на счастье, ни души. Среди навыков, необходимых человеку моего образа жизни, одним из важных является умение пользоваться автоматами. С капиталистическими я не справлялся, не пробовал. Вряд ли совладал бы. Без денег, имею в виду. Зато титские безотказны. Без денег, имею в виду. С деньгами не всегда. Их создатели были гуманны к нищим с пытливым складом ума. Поэтому телефонными и некоторыми другими автоматами пользуюсь бесплатно. Снимаю шершавую трубку со следами побоев — это, сами понимаете, дело рук разъяренных кидателей монет, — с помощью нехитрого приема добиваюсь гудка и набираю номер Балалайки. Алло! — Сыночек? Балалайкина мама. Путает она наши голоса. Нет, говорю, это я. Не приходил еще, отвечает. Мама ко мне тепло относится с прошлых времен, когда я влиял на сыночка благотворно. Теперь не влияю никак. Пьет он в основном не со мной. С вашего, говорю, разрешения, позвоню через полчасика.

Время в движении течет незаметно, и я брожу вокруг клиники медицинского института и кладбища, которое называют складом готовой продукции этого заведения.

В том доме жил мой сотрудник, теперь он в Денвере, штат Колорадо. А другой в Мельбурне, Австралия. Оба превосходные инженеры-конструкторы, так что ни Австралия, ни Штаты не прогадали. Есть и в Канаде, в Южной Африке, в Новой Зеландии. Об Израиле и говорить нечего. Люди проголосовали ногами. Неважно, дескать, куда, если подумать — (откуда! А здесь жил близкий друг, тоже проголосовал — умер в мое отсутствие. Как раз тот, который не отвернулся бы от меня и теперь. Ну, и я от него не отказываюсь. Впервые навестил его, едва выпустили на волю, и он на меня накинулся: как же так, свинья такая, столько времени, как вернулся — и только теперь?.. Я сказал, что у меня были уважительные причины, но он не унимался и честил меня, пока я не сказал: хватит, а то уйду! не видишь, что ли, как я наказан?! Он сказал, что видит, и мы оба посмеялись над этим. Теперь хожу к нему регулярно и, конечно, с цветочками, которые заимствую с могил побогаче.

А здесь жил ветеран войны, мой сотрудник, хороший человек — и все в одном лице. У него светлые честные глаза, а его на заводе травили как жулика. В один дождливый день он не выдержал, поднялся на трибуну и доходчиво объяснил, кто суть жулики. Директор и парторг хлебали воду из графина и быстро-быстро потели. Оба остались на своих постах, а мой сотрудник очутился в Израиле. Надеюсь, здоров. Может, и счастлив, почему нет? Меня та история тоже задела, я привык во все влипать, но он все же не вернулся. Уверен, что он ведет достойный образ жизни, не нищенствует и не попрошайничает.

Мысли мои меняют направление, и я набрасываю в свой блокнот-магнитофон две главки — «Нищенство» и «Попрошайничество».

Нищенство. У меня есть опыт по части нищенства. Прежде всего, это нравственный, так сказать, опыт. С малолетства сей предмет почему-то очень меня трогал. На нищих я не смотрел со страхом даже в нежном детстве. Да и позднее не усматривал в них трутней общества, чего так добивались мои учителя и сам Великий Шакал. Я видел в них обломки катастроф, чем и оказался впоследствии сам. Необъяснимая проницательность нравственно подготовила меня к нищенству. Не зря одной из любимейших книг детства были короленковские «Дети подземелья».

Житейский мой опыт по части нищенства в значительной степени складывался — если пренебречь настоящим, — из военного детства. Голод не способствовал чистоплюйству по части добывания пищи. С одеждой было так: в благополучные периоды я тяготел к магазинам, где одевались миллионеры, а в неблагополучные моделировал нищего. Не будучи рожден в семье миллионеров, я, таким образом, самой жизнью обречен на нищенство из-за нелюбви к золотой середине.