Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Наконец, — и это главное утверждение — лишь обязательства удерживают нас в обществе. Освобождение от уз, существование почти естественное, без прав, но и без обязанностей, окрашивало для меня нищенство в привлекательные тона. Так что и с этой стороны я был обречен.

Из вышесказанного ясно, что статус нищего меня не обременяет и не жалеть меня надо, но завидовать. Я вольный сын эфира.

Правда, воли бывает иногда слишком много…

Попрошайничество. По части попрошайничества опыт у меня гигантский: я подавал. Подавал, когда у меня было много (и такое имело место) и когда было мало. Случалось — заявлением этим я вовсе не желаю дезавуировать попрошайничество, но, убежден, случалось и такое — подавать тем, у кого было больше, чем у меня. Подавал и последнее. Разобраться в чувствах не берусь. То ли умиление от собственной доброты. То ли светлая (ах!) радость, что согрел душу несчастному напоминанием о том, в мире каких отзывчивых и милых существ ему повезло жить. То ли ужас бездны, исходящий от нашего брата люмпена.

В предательском для титского литератора возрасте…

Вообще-то титский литератор не выходит из отрочества, поэтому предательским называю тот возраст, у каждого свой, когда, после долгого битья, определяющего, согласно Марле, наше сознание, литератор у себя дома (эту операцию проводят только дома, при плотно закрытых дверях) швыряет шапку о пол и диким голосом кричит: «Аххх!!!» Назавтра, улыбающийся, он появляется в редакции (секретариате), пишет или подписывает что велят, а после этого сознательно впадает в неведение относительно всего, что делается вокруг, и никогда уже не предает идеалов, поскольку их у него больше нет. (Разумеется, о присутствующих не говорят…) Так вот, в том возрасте, уже готовый к раскладыванию коробов души перед редакциями-покупателями, уже в позе «чего изволите», я еще восклицал где-то в глубинах своих записных книжек: «Попрошайки — нужны! Нищие на папертях — нужны! Подаяние — лекарство для черствеющей души. Исцеляется дающий.»

По поводу самих папертей я, правда, не выступил, но к попрошайничеству себя приготовил. Можно сказать, сознательно принесся на алтарь врачевания черствеющих душ. Дабы они исцелялись, подавая. Руки не протягиваю, но моя обтрепанная личность ни в ком не может оставить сомнений, что для подаяния я вполне подходящий объект.

А вот и самое смешное: сам я продолжаю исцеляться. Да! Так пагубны в нас привычки.

Опять набираю номер Балалайки и, досказывая сюжет себе самому, думаю: ежели припрет, побью самого Кису и смогу — не без его помощи, правда, — попрошайничать на пяти языках.

Пришел, говорит мамаша. Ну, так подать его сюда, коли лыко вяжет. Она уверяет, что вяжет. Желает моего с ним общения. Наверное, догадывается об источнике успехов сыночка на ниве титской журналистики. Надо встретиться, говорю в ответ на его чересчур звонкое приветствие, есть идея. Какая, загорается он. Придешь — узнаешь. Завтра в девять у фонтана. И кладу трубку.

Новая идея вряд ли его обрадует. Ох, вряд ли! Если заупрямится — уйду. Потому-то и не позвал домой. Из дому не уйдешь. Уйду, а он останется. Пусть думает. Думать всегда полезно. Сколько-то он поупрямится, потом прибежит. Куда ему, болезному, деться… Вот дальше что будет…

Не хочется возвращаться в свою нору. Закат был с ехидцей, а теперь туман, дождик накрапывает. На улице пусто. Город сейчас безраздельно мой. Так сказать, задник моей на чей-то взгляд театрально-красивой жизни. Когда эмигрировал, думал, что знаю его весь вдоль и поперек. Оказалось — нет, обнаружились пробелы. Ну, теперь-то исправил ошибки памяти, теперь он во мне так прочно, мой город, что я и после смерти в нем останусь.

А ведь архитектурно ничего выдающегося, скитания убедили. Одна теплота. Теплота душераздирающих воспоминаний, так бы я это назвал, что без них любой пейзаж…

Дождь, обозначенный зонтами фонарей. Еще не раскрывшиеся озябшие деревья. Рука, наверное, кажется им пламенем. Не лапаю ветки, но позволяю себе чуть трогать кору и прикасаться к ней лицом. При таком легком касании представляю себе нежнейшие ладошки…

Хватит!

Ну, хватит — так хватит. Домой!

Восемь ступенек вниз, поворот направо…

День не кончен. Происшедшее надо записать и спрятать. Потом написать кое-что, чего не следует прятать. А если прятать, то так, чтобы нынешние ценители моих литературных эксерсисов могли это найти, не добираясь до подлинных сокровищ. А уж потом попить чаю и в конусе света самодельного торшера, ввернув предварительно лапмочку, почитать что-то знакомое. Обязательно знакомое — хоть какая-то нить из прошлого…