Александр Трапезников - Похождения проклятых

Но Алексей, не замечая моего внутреннего разлада, указал рукой на табло и произнес:

— За пару минут до твоего появления оно сломалось. Гляди.

На табло действительно с бешеной скоростью мелькали цифры и буковки. Иногда они замирали, и тогда на короткий срок высвечивалось расписание поездов. Но тоже какое-то дурацкое и странное. Например: Москва — Мытищи — Стамбул. Потом Стамбул исчез и вместо него появился Царьград. Затем пляска на табло продолжалась, а когда опять останавливалась, то толпа вокруг нас могла лицезреть нечто следующее: Москва — Монино — Царское Село — Вифлеем — Далее везде — Отправление поездов заканчивается.

Раздавались удивленные возгласы, смех, брань и колкие шуточки.

— Програмист нажрался, — усмехнулся я, пожимая плечами. — Только и всего. Какой Царьград в наше время да еще с Ярославского вокзала?

— Не скажи, — отозвался Алексей. — Уж Царьград-то в путях Святой Руси занимает особое место. Ладно, поехали. Билеты я уже взял.

Потом в поезде, пока я подремывал, он стал развивать свою мысль дальше.

— Если там кто-то и напился, то через стакан обрел глубинный смысл, потому что применительно к России, к ее мистической истории, через Константинополь пролегает география вселенского человечества и двигается к Голгофе и горе Елеонской. Вот почему русский православный люд всегда стремился к освобождению Царьграда и Палестины. Есть легенда, что когда турки ворвались в храм Святой Софии, там шло богослужение. Магометане учинили резню. Один из священников держал в руках чашу с причастием. Стены храма перед ним разошлись, а потом сомкнулись. Прошли века, но до сих пор слышно иногда сквозь стену, как молится этот священник. И будет он находиться там до тех пор, пока турки не будут изгнаны русскими из Царьграда, а над храмом Святой Софии вновь не засияет православный крест.

— Почему именно русские, а не курды? — пробормотал я.

— Потому что такое пророчество есть и на гробе царя Константина. Об этом свидетельствовали и Мефодий Патарский, и Лев Премудрый, и тот же Серафим Саровский. Достоевский писал, что и Золотой Рог и Константинополь — все это будет нашим, но не для захвата и не для насилия, а случится само собой, потому что время пришло. Это станет настоящим воздвижением Христовой истины, выходом России в полноту истории, ее великим словом в великом будущем. Да, собственно, это есть ее главная национальная идея. А сколько уже раз мы были близки к завоеванию Константинополя! Вспомни Скобелева. Я считаю, что Россия должна в грядущем восстановить Византийскую империю, от Греции до Дамаска и Палестины, и слиться с ней воедино.

— А как же Израиль? — сквозь сон произнес я.

— Его перенести, скажем, в Харьковскую область. А что? Земли там плодородные, и к Европе ближе. А Святая земля, Царьград нужен России как воздух, здесь ее духовный мир и ключ к пониманию. Вот только почему сумасшедшее табло свихнулось именно в этот час? Ты не спишь? — он подтолкнул меня в бок.

— С тобой уснешь. Куда мы вообще-то едем?

— В Ашукинское. Это следующая остановка за Софрино. Тут я несколько насторожился и переспросил:

— Софрино?

— Ну да. Там проживает один старик с дочерью. Адрес его я с большим трудом раздобыл у еще одной древней прихожанки из Свято-Данилова монастыря, два часа назад. Но она предупредила, чтобы мы поторапливались, потому что он очень болен. Рак, что ли.

Я вытащил фотографию, которую недавно пальпировала Настенька. Передал Алексею.

— Вот этот старик. Рядом с нашими Ухтомскими, — сказал я.

— Откуда знаешь?

— У меня свои связи в потустороннем мире.

После этого я закрыл глаза и вновь погрузился в сон. Под громыхание колес, под монотонный голос Алексея мне привиделась дорога, по которой шли толпы людей, подгоняемые ударами хлыстов. Надсмотрщики скакали на лошадях и кричали на незнакомом мне языке. Упавших затаптывали копытами. Люди шли смиренно и молча, не сопротивляясь. Даже не делая попыток обороняться, бежать прочь, хотя вокруг были леса, поля, реки, горы. Где можно укрыться. И среди этой толпы брел я. Но смотрел сам на себя откуда-то сверху. Мне было странно видеть, что такая огромная масса народа, как покорное стадо, гонится куда-то к краю пропасти. Потом я услышал рядом с собой слова: Земля эта больше не родит хлеба. Я больше ничего не могу для них сделать. Страшны были эти слова, и я понял, что люди внизу обречены на истребление. Не от надсмотрщиков даже, а от своего безволия и покорности. И я плакал среди них, не скрывая слез, которые вдруг потекли кровью. А потом очнулся.