Коллектив Авторов - Эта гиблая жизнь

– А вы? как думаете, кем вы были в прошлой жизни? – спросила она с непонятно надменной улыбкой.

– Дарья свет Леоновна, мне сдаётся, что вы на ходу проигрываете какой-то диалог из вашей будущей пьесы, – резковато отпарировал Ильин. – Извольте, раз вам интересно: в прошлой жизни я был крымским татарином и в Ялте катал приезжих московских дамочек в горы... Это прекрасно описано Антон Палычем в изумительном рассказе «Длинный язык». Читали-с?

– Ну, и глупо. Любезный мой, я своей болтовнёй просто пытаюсь вас занять. Ну, давайте молчать! Что, лучше будет? И что плохого в моей болтовне? Зачем лягаться? Надо быть снисходительней к людям, которые вам ничего плохого не хотят... Отчего вы сердитесь? Можете не отвечать; я знаю. Вам не терпится уйти, а уйти не получается, да? Слушайте... – Дарья Домовес понизила голос до шепота. Её шепот походил на шипение. – На кой ляд вы сюда вообще припёрлись? Что вам здесь нужно?! Что вы здесь забыли?! Какого чёрта, а?! Саша идеалистка, мечтательница, она что-то там себе выдумала, но вы-то, вы! трезвый мужичина! вон какой огромный! с такими плечищами! пятьдесят шестой размер? или пятьдесят восьмой? А соображения – ни на вот сто-о-олечко!

Она чуть ли не в нос ему ткнула щепоткой из большого и указательного пальцев – он даже учуял запах её крема (противно-приторно: погребально – пахнущего).

– По-моему, вы вообще не даёте себе отчё-о-ота... – шипела Дарья Домовес, угрожающе сверкая змеиными глазками, но в этот момент позвонили во входную дверь, и она ящерицей юркнула в прихожую...

«Попал, попа-а-ал...» – тоскливо подумал Ильин.

Ввалились гости: пышноволосая, пышногрудая и волоокая «Нина Саввишна» с мужем, плюгавым типчиком в галстуке бабочкой. Сразу же за ними явились «Малинкины»... И спустя час чужой пир шумел, шумел...

– Надеюсь, ты не будешь оспаривать мой патриотизм? – кричал размякшему плюгавчику красный от выпитого и съеденного Малинкин (имени-отчества его Ильин не запомнил), гороподобный долдон, депутат Госдумы, физиономию которого Ильин смутно помнил по теленовостям. – Да, я либерал, но я истинный патриот, не такой, как те, которые себя так называют!., и объявляю: Россия обречена на гибель! Из-за своей территории! Это геополитический факт, понял? По территории Россия в шестьдесят раз больше Германии! В шестьдесят! Ещё Пётр Великий хотел территорию России ужать! На хрена нам она такая большая?! Из-за двух скальных утёсов с Японией не можем помириться! У нас нету рабочих рук, чтобы освоить такую территорию! Нету! И так будет всегда. Территорию заставят работать только рабочие руки – горячие, мозолистые, мастеровитые!.. – И долдон простирал над тарелками громадные белые холёные руки с золотым «ролексом» вокруг запястья и тряс ими, словно милостыню просил. – А где они, эти ручонки-то?! Нету их! Надо продавать лишнюю территорию к чёртовой матери! А то и подарить! Спасать нада Россию, спас-сать по-настоящему!..

– Ужжимать, ужжимать 'оссию! – мычал тщедушный визави и грозил своему собеседнику пальцем. – Ишь, понахапали теито'ии и думают, што... этто... Я тожже пат'иот... Всё, что на благо 'оссии, я за... Ужжима-а-ать...

Ильин с великой скукой поглядывал на патриотов и томился... Шурочка, в начале вечера вышедшая к гостям с сияющим лицом, ни одной чёрточкой не говорившем о недавнем недомогании, сидела рядом с ним, незнакомая, с томным бледным лицом, с жемчужным ожерельем на белой гладкой шее, в тёмно-зелёном потрясающем платье. Иногда она отчего-то потаённо вздыхала.

Это была совершенно новая женщина. Ильин поражался: где же та смешливая, востренькая на язык девчонка с пшеничной роскошной косой до пояса и задорно румяными щёчками, в которую он ещё в девятом классе так безумно влюбился? Ничего не осталось от неё в этой томной красивой даме... Где та третьекурсница ГИТИСа, синеокая златовласая богиня, которая летним солнечным вечером бежала, звонко хохоча на весь немиловский бор, к Лешему камню с ворохом луговых цветов?... Только глаза – огромные, синие – остались у Шурочки с тех времён...

– Шурочка, мне пора, – шепнул Ильин, улучив момент. Было без двадцати семь.

– Милый, Туська вот-вот будет, – решительно возразила она шёпотом. – Я вас познакомлю... и отваливай к своей англичанке!

Резкость Шурочка смягчила улыбкой, и в этот момент из прихожей донёсся звук открывающейся двери.

– Туся! – радостно всплеснула руками Шурочка.

Она в распахнутой лисьей шубе влетела в комнату смерчем, и в душную атмосферу застолья ворвалась волна морозного воздуха, и словно свежий вихрь пронёсся над столом. Пьяные мужи вмиг отрезвели и подобрались, их жёны живо вскочили и бросились целовать молодую, раскрасневшуюся на морозе женщину. А она – ладная, крупнотелая, в дорогом – классном! – алом брючном костюме с золотыми пуговицами, совсем не та хищная, егозливая, мелкотравчатая девица, какую себе Ильин выдумал давеча – не замечая никого, стремительно подбежала к матери, которая просто таяла от любования ею, обняла её, расцеловала плотно и звонко в обе щеки и, не позволяя ей встать, крикнула в прихожую высоким весёлым голосом: