Антонио Редол - У лодки семь рулей

Это была норовистая лошадь, горделивая и быстрая, лоб у нее был широкий, ноги и круп длинные, вытянутые, а бока поджарые; грудные мускулы развиты до предела; глаза прозрачные, копыта отточены, шерсть черная-пречерная и матовая, без единого белого пятнышка, вся вороная — признак горячего нрава. Чувствовалось, как в ней играет кровь.

— Вороной конь — вот наша погибель, — изрек Салса, знаменитый пикадор, который хвастался тем, что у него ни одной косточки целой не осталось. Он часто падал, но еще чаще удавалось ему укрощать лошадей своим властным, спокойным голосом.

— Хуже всего мышастая масть, лошадки упрямые, обидчивые, — поучительным тоном добавил он.

— А я, как сяду верхом, тогда только и скажу, что подо мной за лошадь, — отозвался Конопатый Шико. — Лошади — они как арбузы…

— И как мальчишки, — поддержал его Зе да Фелисиа.

Всадник спрыгнул с вороной, хлестнул ее по крупу кнутом, чтобы она вернулась в табун, и, прихрамывая, направился к товарищам, весь пыжась от гордости.

— Это труднее, чем оседлать ветер, — закричал он еще издали, — брыкается и задом трясет как полоумная.

— Она задом, а ты языком, — отпарировал Конопатый Шико.

— Хочешь на мое место? — подзадорил объездчик. — Ставлю пять литров у Доброго Мула.

— Для молодых петушков, вроде Рыжего, это, может, и подойдет, он только и умеет, что подковы ставить, и то неважнецки, храни его господь, — ответил, разразившись хохотом, Салса.

И конюхи принялись издеваться над Сидро, состязаясь в остроумии.

Рыжик подумал, что, если щуплый крестьянин с больной ногой сумел укротить кобылицу, уцепившись за ее гриву, ему это не составит труда — руки у него ловкие, да и сам он малый не промах.

— По мне, так хуже нет, чем разные их выкрутасы, — заметил Салса. — Ну, валяй, Рыжий! Кобыла как увидит твои волосы, так решит, что ты сам дьявол, и взовьется, точно ласточка. Соглашайся на пари, денежки получишь.

Объездчик не отступал; он даже предложил более выгодные условия: он заплатит пять милрейс и не возьмет ни гроша, если Рыжий проиграет.

— Сколько можно пробовать? — спросил Алсидес.

— Сколько тебе угодно, — ответил крестьянин, искоса на него поглядывая.

— Кладите деньги на ладонь сеу Салсы.

Объездчик медлил. Товарищи изводили его насмешками:

— Вишь ты, сам Рыжий до тебя снизошел! Гони монету, с Рыжим шутки плохи!

Пошарив в карманах, объездчик бросил деньги старому табунщику — ничего не оставалось, как согласиться. Он хлопнул паренька по плечу, будто напутствуя, и, подмигнув дружкам, отправился за кобылой, которая пила в водоеме. Подпасок перестал окатывать лошадей из ведра, ему не терпелось полюбоваться зрелищем. Он знал, что Рыжику придется хлебнуть горячего, и посоветовал ему отказаться.

— Сеу Салса, подержите мои часы, — попросил тот.

— Да ты, никак, весь взопрел от страха, — заливался смехом Конопатый Шико. — Ну, не робей, держись молодцом! Кобылка-то огонь.

Сидро был бледен как полотно. Нащупав в кармане губную гармошку, он двинулся к кобыле, тихонько посвистывая. Шаг, еще шаг.

— Как ее зовут? — обратился он к конюхам.

— Циклон, — ответил Салса. — Имечко подходящее.

Алсидес все шел, глядя исподлобья. Он знал, что раздумывать нельзя. В таверне он наслушался всяческих историй о норовистых лошадях и теперь перебирал в памяти случаи, которые могли бы пригодиться. Он рассыпался в трелях, точно влюбленный соловей. Кобыла трясла головой и тревожно ржала. Салса крикнул:

— Да замолчите вы!

И всем вдруг показалось, что сейчас случится что-то необычайное, таким уверенным в себе был Рыжик. Он подошел к кобыле совсем близко — она испуганно пряла ушами, но временами свист будто успокаивал ее. Внезапно Сидро схватил ее за гриву, и вороная, взыграв, ринулась вперед, по тропинке. Она то летела, как птица, то стлалась по земле, желая подмять его, растоптать; то она вырывалась вперед, то паренек вновь настигал ее, пока, наконец, лошадь не замедлила шаг, испугавшись повозки, и Алсидес с ловкостью бывалого объездчика вскочил ей на спину. Тогда кобыла опять взбунтовалась, словно пятки всадника жгли ее огнем; она вставала на дыбы, била передними ногами и выплясывала, нагнув голову. Конюхи спрыгнули с загона, чтобы поглазеть на столь увлекательное состязание.

— Вот так Рыжий, сукин сын!

— Он уже получил свои двадцать пять тостанов.

— Черт бы его душу взял! — выругался объездчик.

Но тут паренек скатился через голову кобылы и со всего маху угодил в овраг, тянувшийся по обочине дороги в Порто-Алто. Все с криком бросились к нему. Кобыла не двинулась с места, словно ждала новой атаки всадника, и тоскливо, отчаянно ржала. Морда ее была искажена страхом, крепкие зубы оскалены, уши плотно и зло прижаты. Когда крестьяне примчались к оврагу, Сидро уже поднялся с земли. Он замахал на них руками, и они замерли поодаль, сожалея о поражении этого упрямца. Но вот паренек вынул губную гармошку и принялся тихонько играть. Сначала на большом расстоянии, потом, увидев, что вороная успокоилась, расслабила мускулы, не спеша приблизился, а вместе с ним приблизился и этот протяжный, заунывный напев. Лошадь словно кто околдовал. Дрожь пробежала по всему ее телу, от крупа до холки: она будто пыталась сбросить на землю эту музыку, которая уже карабкалась ей на хребет, но вдруг вороная замерла и повернула голову в сторону Сидро, верно для того, чтобы лучше расслышать мелодию.