Паскаль Мерсье - Ночной поезд на Лиссабон

Ранним утром следующего дня Грегориус вышел в серое промозглое ненастье. Против обыкновения, накануне он быстро заснул и окунулся в поток сновидений, где в немыслимой череде мелькали крутые берега, пароходы, кучи одежды, сырые застенки. Непостижимо, но все это нимало не походило на кошмар, поскольку над всеми разорванными эпизодами царил неслышный, но явственный в своей реальности женский голос, и он лихорадочно пытался вспомнить имя той женщины, как если бы от этого зависела его жизнь. В аккурат перед пробуждением слово явилось: Консейсан — прекрасное, волшебное слово, и оно входило в полное имя докторши, выгравированное на латунной табличке у входа: Мариана Консейсан Эса. Как только он тихонько произнес это имя, из забытья выплыли другие картины, где стремительно меняющая лица женщина снимала с него очки, так сильно надавливая на переносицу, что боль никак не унималась, и он проснулся.

Стрелки приближались к двум. О том, чтобы снова заснуть, нечего было и мечтать. Так что он открыл томик Праду и полистал, пока взгляд не остановился на коротком эссе с названием:

CARAS FUGAZES NA NOITE — МИМОЛЕТНЫЕ ЛИЦА В НОЧИ

Встречи людей — кажется мне порой — похожи на встречи поездов, когда они, промелькнув друг мимо друга, равнодушно разъезжаются в глубокой ночи. Мы бросаем беглый поверхностный взгляд на других, сидящих за мутными стеклами в тусклом свете, и они исчезают из поля нашего зрения прежде, чем мы успеваем реально воспринять их. Кто там был, мужчина или женщина, эти фантомы в раме освещенного окна, возникшие из ниоткуда и без цели и смысла канувшие в мрачную пустоту? Знакомы они друг с другом? Болтали? Смеялись? Плакали? Кто-то скажет: мы как случайные прохожие, пробежавшие друг мимо друга в дождь и ветер, — такое сравнение может кое-что передать. Но со сколькими людьми мы годами глядим друг другу в глаза, вместе едим, вместе работаем, лежим бок о бок или живем под одной крышей. Какая уж тут мимолетность! И тем не менее все, что нам преподносят кажущиеся постоянство, доверие и знание ближнего — не есть ли это успокоительный обман, которым мы пытаемся прикрыть кричащее и смущающее душу невнимание друг к другу, потому что невыносимо каждое мгновение признавать эту поверхностность. Не похожи ли каждая наша встреча, каждый встреченный взгляд на призрачный промельк пассажиров, проносящихся мимо с нечеловеческой скоростью, при нечеловеческих перегрузках, от которых все вокруг содрогается и дребезжит? Не соскальзывает ли постоянно наш взгляд с другого, как при этой встрече мчащихся в ночи, оставляя нас наедине с догадками, домыслами и надуманными фигурами? Может быть, в действительности встречаются не люди, а тени, отбрасывающие представление о себе?

Каково это, думал Грегориус, быть сестрой человека, у которого из самых потаенных глубин рвется одиночество такой головокружительной силы? Человека, сумевшего извлечь из своих размышлений такие беспощадные выводы, и при том без какого-либо намека на отчаяние или экзальтацию? Каково это было — ассистировать ему, подавать инструменты, помогать перевязывать? То, что он написал о дистанции и отчуждении между людьми — как влияла на это атмосфера в голубом доме? Приходилось ему прятать свои мысли или дом этот был тем местом, возможно, единственным, где он мог выразить их вслух? Может быть, шагая по комнатам, выбирая книгу или пластинку, которую хочется послушать? Какая музыка могла подходить к его одиноким раздумьям, которые, в конце концов, обрели идеальную форму, по твердости и прозрачности напоминавшую творения из стекла? Требовались ли ему ритмы, служившие подтверждением, или мелодии и мотивы, действующие как бальзам, впрочем, не болеутоляющий или маскирующий симптомы, а скорее смягчающий?

С этими вопросами, занимавшими голову, Грегориус под утро задремал и тут же оказался перед невероятно узкой голубой дверью, разрываемый желанием позвонить и страхом, что определенно не знает, как объяснить свой приход женщине, которая откроет дверь. Поднявшись, он оделся во все новое, надел новые очки, подумав, прихватил пальто и спустился к завтраку. Официантка, не сразу признавшая его, оторопела, а потом ее лицо расплылось в широкой улыбке.

И вот серым туманным воскресным утром Грегориус выступил на поиски голубого дома, о котором рассказывал старик Котиньо. Он изрядно поблуждал по верхнему городу, когда вдруг увидел в окне фигуру курящего мужчины, того, за кем он шел своей первой ночью в Лиссабоне. При свете дня дом показался ему еще более убогим и обшарпанным, чем тогда. Внутреннее помещение лежало в тени, но краешек знакомого гобелена на софе и уголок буфета с цветными фигурками он все-таки заметил. Да еще распятие на стене. Грегориус остановился и подождал, пока мужчина обратит на него внимание.