Олег Лукошин - Капитализм (сборник)

В одной из стеклянных витрин он увидел свое отражение. Он никогда не любил смотреть на себя, но сейчас, в этом кривом расплывчатом сгустке, что дрожал и извивался на гладкой поверхности стекла, он увидел вдруг торжествующего и счастливого в своем настойчивом желании человека. Первый раз собственное отражение понравилось ему.

На следующий день в семь часов под темным утренним небом Родион уже пританцовывал у своей пустой палатки в ожидании хозяйки. Та явилась в половине восьмого, бросила на него мутный заспанный взгляд и покачала головой, что, по всей видимости, означало ее удивление таким ранним его приходом. Родя получил от нее ключи, привез из контейнера тележку с обувью и начал раскладываться. Торговый день начался.

С самого утра пошли продажи – уже к полудню он записал в свою тетрадь семь проданных пар. Баба Алена заходила время от времени и удовлетворенно кивала на его отчеты. Он старался вести себя максимально корректно, пытался улыбаться и даже шутить. Хозяйка растягивала свое толстое морщинистое лицо в некое подобие улыбки и совершала снисходительные движения головой.

Попросив соседку посмотреть за обувью, он сбегал на другую половину рынка, где продавали строительные материалы и инструменты. У первой же палатки, в которой были выставлены топоры, он, не торгуясь, купил маленький, удобный, хорошо ложившийся на руку, но при этом вполне увесистый топоренок. Можно было, заткнув за ремень, спрятать его под одеждой.

Когда день перевалил за середину и основная масса народа спала, баба Алена появилась перед ним с пластиковым стаканчиком чая.

– Родя! – весело крикнула она ему. – Чай пей! Замерз весь?

Стакан чая – это было невиданным для нее делом. Родион даже растерялся, решая брать или не брать. Отказывать было неудобно, пришлось с благодарностью принять.

«Что, карга старая, размягчить меня пытаешься, да? На жалость пробить, на эмоции? Чувствуешь, что я сегодня умерщвлять тебя буду? Ничего не получится, исчадие ада, трехрублевым стаканом чая ты не заглушишь во мне ярость. Слишком поздно, нет жалости и сострадания в моем сердце, я отринул все нравственные заветы. Сегодня ты сдохнешь».

– Письмо вчера получил, – заговорила вдруг с ним хозяйка. – Из дома, из Узбекистан. Дочь писал.

– У вас дочь есть? – спросил он ее.

– Есть дочь, есть, – закивала узбечка. – Четыре дочь, три сын. Беременный был, рожать хотел. Гульфия хотел, дочь – ай, мама, мне говорил, как ребенок хочу, как любить его буду!

На глазах бабы Алены заблестели слезы. Она смахнула их быстрым движением большой мозолистой руки.

– Пишет вчера – мертвый ребенок родил. Как ждал, как мечтал, сын был – мертвый.

Потерянно, уныло она смотрела вдаль.

– Что делать, как жить? Почему не везти так мне? За что горе такой, за что тревога? Ай, беда какой, ай, нехорошо.

Родя допивал чай.

– Не расстраивайтесь. Дай бог, еще родит.

Странно, он чувствовал к ней сострадание. Чувствовал и всячески боролся с ним.

– Не знать, – мотала головой хозяйка. – Кто знать, Аллах один знать. Родит, пусть хорошо всему быть.

Родя допил чай и еще раз поблагодарил за него хозяйку. Та вдруг нагнулась к нему и тепло, буквально по-матерински зашептала:

– Ты хороший парень, тебе в жизнь успех быть. Тяжело, говоришь, плохо, расстраиваться всегда – моя тебе точно скажу: счастливый ты. И деньги твои быть, и жена быть, и дом хороший. Смеяться говори, Алена врет говори, а так все быть, верь мне.

Рабочий день закончился. Родион отдал хозяйке выручку, получил свои проценты, отвез обувь в контейнер. Настроение было неважным, решительность, бурлившая в нем вчера, заметно поубавилась.

«Имею ли я право отнимать у человека жизнь? Отправлять в запредельность человеческое создание, живое, мыслящее? Она ходит, она чувствует, она думает в конце концов – пусть мысли ее убоги и примитивны, но она Божья тварь, она создана его велением и помыслом. Кто я такой, чтобы лишать ее возможности существования, дано ли мне это право, позволяется ли мне совершать этот поступок?»

Узбечка, побродив по рынку и забрав деньги со всех своих точек, сходила в туалет, а потом, тяжело переставляя короткие ноги, двинулась к выходу с рынка.

«Все-таки размягчила меня, впрыснула жалость. Бедненькая, несчастная, для детей живу, ради них стараюсь. Нет, сука, нет! У тебя дети есть, а вот у меня при такой жизни никогда их не будет. Потому что если они появятся, мне придется их съесть, чтобы самому не умереть с голоду. Слезы пускаешь, на жалость давишь? Поздно! Нет сейчас во мне ни жалости, ни сострадания. Ни к кому нет, к самому себе нет!»