Олег Лукошин - Капитализм (сборник)

Баба Алена с утра была им недовольна. Едва он появился в поле ее зрения – а стрелки показывали без пятнадцати восемь, – она демонстративно отвернулась и сделала вид, что не расслышала его приветствие. Потом, словно случайно заметив Родиона, недовольно качала головой и цокала языком, словно решая, допускать ли его до работы.

– В половина хади! – презрительно поглядывала она на Родю с высоты своих полутора метров. – Тебе што говорил: половина восьмова рабочий день начало. Почему не слушать никогда? Чем уши мыть?

– Баба Алена, – попытался оправдаться Родя, – другие еще позже приходят. Вот в соседней палатке не раньше половины девятого появляются. Потому что народ только с девяти начинает ходить. В восемь никого из покупателей нет.

– Моя лучше твоей знать! – махала руками старуха. – Не слушать, гуляй на хер! Никто не держит работать не хочешь!

– Хорошо, хорошо, – поспешно закивал Родя. – Извините меня, пожалуйста. Больше такое не повторится.

Баба Алена ругалась еще какое-то время, потом снисходительно махнула рукой – беги, мол, к контейнеру, вези обувь. И Родя побежал.

Стоял мороз градусов под тридцать. Родион с благодарностью вспоминал сейчас мать с сестрой, которые неделю назад прислали ему старые отцовские валенки. «Отец, бедолага, отмучился, они ему больше не понадобятся, – писала в письме мать, – а тебе-то наверняка пригодятся». Ноги пребывали в относительном тепле, а вот туловище мерзло. Куртенка хоть и называлась зимней, но предназначалась явно не для русских зим: ни свитер, ни рубашка, ни футболка, надетые под нее, не помогали. Приходилось то и дело прихлопывать себя по бокам, чтобы как-то напугать пробирающийся под куртку холод.

Недавно Родя узнал, что баба Алена по национальности была узбечкой. Новость эту он воспринял в общем-то равнодушно, может быть, лишь с легким удивлением. По какой-то непонятной причине раньше он был склонен считать ее таджичкой. Что, впрочем, ни отношения к ней, ни его положения не меняло.

«Вот так вот. На своей земле, в своей стране батрачу на какую-то узбечку. Русский человек до седьмого колена».

И он оглядывался на шастающих мимо торгашей, которые являлись либо азербайджанцами, либо китайцами, либо еще какими-то иностранцами. Русских на рынке было мало.

«Она вон какими деньгами ворочает. Одна эта точка приносит ей ежедневно пятнадцать-двадцать тысяч. Ладно, пусть грязными, но у нее еще четыре палатки. По любому чистой прибыли в день – тысяч пятьдесят. Пятьдесят! В день! Я столько за полгода не зарабатываю. И вы называете это справедливостью? Это, по-вашему, справедливость, хозяева жизни? Да пропадите вы пропадом, ублюдки!»

Торговля с утра шла вяло. Немногочисленные ротозеи проходили мимо палатки и равнодушно бросали взоры на расставленный товар. Родя скупо интересовался, что им нужно. Кто-то его вопросы игнорировал, кто-то задавал встречные.

– Чье производство?

– Часть – Европа, часть – Гонконг, – отвечал он.

Люди молча выслушивали его неправдивый ответ и уходили.

– Почему уходить? – выскакивала откуда-то сбоку баба Алена. – Почему не предлагать?

– Предлагаю, как не предлагаю, – оправдывался он.

– Не слышать, ничего не слышать. За руку хватай, к палатке веди, моя товар хорош говори. Тогда покупать будем.

– Хорошо, хорошо, – кивал он.

«Она и в займы дает под проценты. Таким же чуркам рыночным, как сама. Они, суки, в связке держатся, помогают друг другу. Не то что русские. Русскому на русского насрать. Русский русскому никогда не поможет. А эти нехристи поддерживают друг друга. Ну да ладно, придет и наш час».

Но здравый смысл тут же подсказывал, что час этот никогда не придет, что внешних сил, способных изменить положение дел, не наблюдается, что внутренние силы иссякли, что лишь пустота да ненависть остались в душе, и пользы от этой ненависти никакой, что она лишь иссушает сердце и ум и погружает в беспросветное отчаяние.

До двенадцати у него не купили ничего. Каждые пятнадцать минут подлетала хозяйка, спрашивала о продажах, а потом начинала вскидывать руки к небу, взывать к Аллаху и проклинать нерадивого русского продавца, неизвестно за какие грехи свалившегося ей на голову.

В начале первого он продал первую пару, почти сразу вторую. Дальше люди стали брать обувь с завидной регулярностью, и к концу торгового дня он уже имел неплохие показатели. По крайней мере, когда стемнело и все торгаши начали сворачивать свои палатки, баба Алена, приняв деньги, за нерадивость его не отчитывала. По ее реакции Родя прикинул, что из всех точек узбечки он, должно быть, показал третий, а то и второй результат. Однако слишком уж довольной баба Алена не выглядела. Ей всегда не хватало денег, ей хотелось их еще, еще, еще, чтобы они сыпались на нее с неба, чтобы она утопала в хрустящих бумажных купюрах, по крайней мере, Родиону мечты узбечки представлялись именно такими.