Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея

И, наблюдая себя уже сверху (пара все топталась в любовной игре, ничего не заметив), он подумал — или не подумал, а тут был какой-то новый глагол, обозначающий бессловесное мышление: не смогу же я каждый раз для этого напиваться — это бы ладно — и обеспечивать соседство совокупляющихся на лестнице. Если прежде каждая мысль была как бы ступенчата и оформлялась, то голой душе она являлась вся сразу, легко и летуче, и он расхохотался, вздрагивая от озноба: августовская прохлада теперь облекала его со всех сторон.

Ощущение было знакомо и ново: мы уже умели и приближались, но недоставало главного. Эта легкая знакомость, присутствующая в каждом новом опыте, подтверждает, что мы на верном пути, ибо нет ничего, что не было бы заложено в архетипе. Нагота души предполагала и безоболочность мысли: раньше слова надо было друг к другу приставлять, теперь они друг в друга перетекали, будучи клочками одной субстанции. Вращения осуществлялись легко, но в них не было нужды, ибо видно стало во все стороны сразу. Впрочем, взгляд — если это был взгляд — легко фокусировался на одном, по выбору. Даня осмотрел былое прибежище, брезгливо избегая называть его телом, употребляя новое, незвуковое имя, по смыслу ближайшее к «времянка», а фонетически — Шишков, прости. Оно не утратило сознания, не завалилось набок — как и предупреждал учитель, вело себя смирно и ничем не выдавало душеоставленности. Занятно, что связь с ним сохранялась — первый признак удачной экстериоризации, в отличие от смерти, при которой эти нити истончаются и вскоре без сожаления рвутся. Даня чувствовал прохладу витражного стекла и запах мочи, пропитавший парадное, и сознавал, что если бы кто-то, поднимаясь сейчас по лестнице, хлопнул его о плечу и сказал грубую глупость вроде «Здорово, паря», тело нашло бы, что ответить, — что-нибудь ровно настолько никакое, на уровне мычания, как надо было для попадания в тон; странно, а в общем, и нестранно, что без души ему проще было бы ответить в этом духе.

Если бы ему пришло на ум описать — хотя бы в приложении к трактату, для последователей, как к медицинскому учебнику прилагаются истории болезней, — трудность была бы в том, что полеты, кружения и сверхчувственные состояния описываются обычно неясным языком, безличными предложениями (толкнуло, рассвело, взорвалось), и получается туманно, тогда как состояние было ясным и резким, как запах нашатыря, как лимон, как нашатырь и лимон мартовского утра, явно холодного и явно весеннего. Но и это слишком красиво, мирно, а ведь экстериоризация происходила вследствие страшного ускорения души, ее бешеного вращения вокруг себя, и самая скорость вылета звала немедленно куда-то двигаться, что-то делать — будто подняли из окопа в атаку и не сказали, где враг. Теперь он висел на простреливаемом пространстве, где, слава богу, не случилось в это время никаких чужих душ — еще перепугался бы, увидав, — но вместе со свободой предельно обострилась опасность, он был вне скорлупы, с ним можно было что угодно. Он пометался, не рассчитав толчка, пару раз неощутимо вмазался в стену, — стена не ударила, но проходить было трудно, вязко. Он поплыл вверх над лестницей, но ощутил страшную неловкость: двое все топтались, лицом к лицу не получалось, он ее развернул и нагибал, не переставая охаживать, оглаживать, — Даня инстинктивно рванулся вверх, чтобы их не задеть, и легко прошел дверь, заметив при этом, что дверь «простая» (по сравнению с чем она была простая — не понял, это было внутреннее знание, актуализованное в новом состоянии). Проскользнул в комнату Кугельского. Тут царствовал распад — высшая и предпоследняя стадия застолья, ибо последняя есть уже сон.

Одинокий с животным своим чутьем нацелился на Варгу — единственную тут ш т у ч к у; прочие были грубый, сельский помол. К таким он знал подходец. Простое хамство не подходило — нужно было суметь при ней унизить всех прочих, наговорить дряни, чтобы побоялась: ну как то же самое скажет про нее? В своей манере, по больным местам. Одинокий убежден был, что чувствует больные места у всех, а если не найдет, ударит по родне, по нежным частям. Подсев, начал с того, что среди огородного навоза ему вдруг блеснул чудесный минерал. С этим попал: сама любила повторять, что вы все со свалки, а я из игрушечного магазина, из лучшего тюля. Прошелся сперва по бабам: вот беременная медведица на цырлах, вот шлюха по-монастырски, в постели, должно быть, поскуливает, как щенная сука; вот женщина-грабли, обратите внимание, прелестница, на эту косточку на ступне, на большом пальце, признак плебса в пятнадцатом колене. Затем прошелся по мужчинам, особенно не пожалев Кугельского (вообразите, прелестница, мне отчего-то легче всего представить, как он гадит орлом, для вящей близости к народу); говорил громко, чтоб Кугельский слышал. Жертва льстиво хихикала, а в душе вскипало такое, что Одинокий убоялся бы, кабы мог на секунду вообразить бунт. Одинокий о каждом знал худшее, и жертвы старательно достраивались под это знание. А вы, прелестница, кто же будете — или, вернее, кто вы уже есть на нашу погибель?