Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея

Однако, подумал Остромов. Я и забыл, что у этих совсем иное представление о первом разе.

— Разумеется! — воскликнул он. — Разумеется, у Марка Красса не дрогнула бы рука! Всмотритесь глубже! Слышите этот рев?

— Не слышу, — отвечал потрясенный Райский.

— Антоний, Клеопатра приветствует тебя! — завопил Остромов. Он понятия не имел, с какой стати Клеопатра ревет и какое отношение имеет ко всему этому Красс, но действовать надо было быстро.

К пятому занятию Остромов назвал всех, подробно указав грехи каждого, истинные и мнимые, а Райский в своей регрессии дошел до Авраама и воочию убедился, что смерти нет.

В пятницу, после явления и пророчеств Вальтасара Мадридского, чертившего знаки по бумаге при помощи сульфата натрия и чего там еще полагалось, жарким и светлым июльским вечером Даня провожал Мартынова, и тот предложил зайти. Мало с кем было Дане так легко и весело, и он согласился, впервые не боясь, что кому-то навязывается. Видно было, что Мартынов делает только то, что хочет, — и если с кем скучает, того не позовет.

Он жил в удивительном здании, и в каком еще здании мог жить Мартынов? Это была круглая башня, нечто вроде обсерватории; тем странней казалось, что она расположена в ботаническом саду на Аптекарском острове.

— Тут была лаборатория Валевского, — пояснил Мартынов небрежно, словно имя Валевского известно было всей мыслящей России.

— А я и не слышал про него совсем, — честно сказал Даня.

— А, про него мало кто слышал. Он проращивал вавилонскую пшеницу. Удивительный был человек. Меня позвал надписи читать. Кольдевей ему прислал кувшин, найденный в раскопках, и три таблички. Одна в плохой сохранности, а две в отличной.

— И что там было?

— Да как обычно: я, Ашшурам-аппи, насадил эту пшеницу в особенном месте, огороженном тремя глиняными стенами и двумя деревянными, облитыми медными пластинами, и далее три заклятия, чтобы никто не вошел без спросу. Кто-то из местных магов — у них же знаете как было, в Вавилоне? Свои селекционеры, как положено, только они ничего ни с чем не скрещивали. Была теория, что растение реагирует на среду, и считалось, что пшеница особенно пуглива. Надо защищать, стены ставить… Этот Ашшурам-аппи считал, что если поставить две стены, а не три, получится другой сорт.

— А Валевский?

— Валевский тоже так считал. То есть он допускал, что может быть реакция на внешние факторы. Пел, патефон заводил. Установил якобы, что рододендрон быстрее растет под Вяльцеву. Ну и позвал меня, чтобы я перевел, сколько там стен и какие заклинания.

— И что, выросла? — замирая, спросил Даня.

— Проросла, — кивнул Мартынов. — Ничего особенного. Не от стен же зависит, в самом деле… Правда, он говорил, что раньше — без стен — не всходило. А я думаю, он просто поливал плохо… Ну вот, а потом он уехал, выпустили лечиться. Не вернулся, конечно. А меня сюда записал смотрителем — я теперь и живу, удобно.

— А пшеница? — спросил Даня, надеясь увидеть всходы древних зерен. Он был уверен, что заметит в них нечто особенное, хотя не отличал пшеницу от ржи.

— Он в теплицу передал. Говорит, что в моем присутствии она как-то лучше росла — может, узнавала специалиста, — Мартынов хохотнул и принялся заваривать чай в глиняном чайнике, тоже, вероятно, повышенной древности.

— Я давно хотел спросить, — начал Даня, смущаясь, — какая, собственно, ваша тема, потому что знал одного ассиролога, и вы, может быть, тоже его встречали…

— Шилейку? — немедленно угадал Мартынов.

— Как вы поняли?

— А он как-то получился единственный, которого знают все. Плод — яблоко, поэт — Пушкин, ассиролог — Шилейко. Знаю, конечно, кто же не знает. Бывают такие люди — их в Вавилоне называли «тянущими». Вошел — и все на него перетянулось, на других не смотрит никто. Но он действительно универсал — где мне. Моя тема узкая.

— А какая?

— Я занимаюсь тремя пунктами законов Хаммураппи, с двадцать первого по двадцать третий, — с милой важностью сказал Мартынов, разливая черный чай.

— И давно? — полюбопытствовал Даня.

— Шесть лет, с третьего курса.

— Господи, что же там такого сложного? Это же, наверное, пять строчек…

— Семь, — уточнил Мартынов. — В русском переводе семь, в клинописи три. Там запись короткая, без гласных.

— И в них вся мудрость?

— В них про миктума. Пункт двадцать первый — за убийство миктума взимается пятьдесят сиклей серебра (за убийство раба, кстати, владельцу платили один, за рабыню два, за вольного гражданина двадцать). Пункт двадцать второй: миктума нельзя удерживать, когда он уходит, его нельзя отобрать, но можно дать. Пункт двадцать третий: после того, как дело сделано, миктума можно уступить, но нельзя награждать.