Александр Иванченко - Автопортрет с догом

Еще у Алисы была одна смешная черта, присущая, по-моему, всей их писательской братии: она не могла успокоиться, пока не употребит какого-нибудь вновь услышанного слова или оборота — чаще всего даже не совсем понимая их значения, — и всюду совала их, что выходило всегда не к месту. Так, она надолго заразилась словечками «регион», «вычленить», «неоднозначно» (она все подряд тогда «неоднозначно вычленяла»), а такие, например, слова, как «амбивалентность», «мифологема», «сублимация», приводили ее буквально в экстаз; она их произносила с французским прононсом и просто заболевала, если ей не удавалось их куда-нибудь вставить. Еще ее шедевры: «Быть или не быть — вот в чем вопрос. Контейнерная или кольцевая уборка мусора?» — заголовок (она даже советовалась со мной, не набрать ли первую часть этого заголовка по-английски, да я не разрешил); «Инерция мышления работников швейного объединения» — тоже, кажется, длиннейшее название ее коротенькой статьи. Или такая вот фраза: «Разговор, начатый в цехе рыбного завода, мы продолжили в его кулуарах» (отрывок из ее радиорепортажа). Нет, каково? Они продолжили разговор в «кулуарах» рыбного завода. Я раньше выписывал все эти ляпы и вывешивал дома на стенке. Она обижалась, но работала лучше и осмотрительнее. Значит, понимала же. Теперь я больше этим не занимаюсь. Не спасаю больше человечества.

Но, несмотря на все ее «задоринки», «печалинки» и «сумасшедшинки», которыми она щедро одаряла героев своих зарисовок и репортажей, герои ее все же жили — быть может, благодаря лишь ее интонации, теплой, подлинной, всякий раз единственной. Я удивлялся, как это ей удавалось в тисках ее невозможных штампов. Вероятно, это ее отличный, хотя и невоспитанный, музыкальный слух делал здесь свое дело — лишнее доказательство родственности искусств. Музыка ее фразы часто звучала помимо смысла, превозмогала содержание, — быть может, даже чистую, звонкую песню ее слога всякий смысл бы и подавил. Это как в стихах: ритм и рифма, а часто больше ничего, К интонации, впрочем, она относилась вполне сознательно. Искусство письма, говорила она, — это искусство сопряжения интонации с материалом. Я соглашался с ней. Вообще она часто высказывала умные вещи, но реализовать их в своей работе как-то не могла. Если вам не удастся найти нужную интонацию, говорила она, то вам не удастся и войти внутрь характера; интонация не только выстраивает материал, но и обнаруживает его своим; без нее он лежит бесформенной грудой, потерян, разъят. И дальше еще точнее: без интонации вам не удастся войти внутрь даже собственного материала. Умничка. Я соглашался с ней.

Она грешила и прозой. Но всегда скрывала это от меня. Все же она пописывала. Я это сразу пронюхивал по ее торжественному виду, который она принимала еще загодя, еще накануне. (Тогда она еще не уходила от меня работать на свою прежнюю квартиру.)

Во-первых, наш обычно страшно заваленный и замусоренный (остатки еды — сухарики, конфеты, пакеты сушеного картофеля и т. п.) стол убирался, бумаги, книги, сломанные карандаши, резинки складывались на подоконник, стопка белейшей (финской) бумаги выкладывалась на левый угол стола, рядом же — с голубой рубашкой польская копирка. Во-вторых, я замечал, не было бы непременной чашки стывшего под ее рукой чая (она выпивала его холодным перед тем, как лечь в постель, после чего принимала ледяной душ и приходила ко мне свежей, упругой, холодной; в э т и же дни она вовсе ко мне не приходила); машинка тоже убиралась подальше, транзистор, который был вечным спутником ее бдений, отключался (даже от розетки — во избежание искушений, должно быть), число выкуренных сигарет удваивалось, причем даже окурки ее были теперь другими, «рабочими»: обычно длинные, небрежные, нервные, они превращались теперь в скупые, жадно докуренные почти до фильтра пролетарские «чинарики». В-третьих, мы с Дези изгонялись — если можно, то и совсем из квартиры. Она творила.

Она запиралась и, надолго уставившись в окно, грызла ногти, потом «творила». Пером. Этим орудием гения. Вообще-то она работала только на машинке, даже открытки своей дочери Катьке — и то этим официальным манером. Но за прозу — высоким классом. Говорила, что в противном случае вдохновение может оставить ее. От кого-то она слышала, что стоящую вещь на машинке не напишешь. Говорила, что нужно писать без «посредников» — между рукой то есть и листом бумаги. Писать без посредников. Но при этом как-то забывалось, что если уж писать без «посредников», то прежде всего должны быть оставлены всякие образцы, приемы и авторитеты, чего она оставить или не хотела, или не могла. Однажды я подарил ей настоящее гусиное перо — вещь по нынешним временам почти экзотическая — и вставил в него шариковый стержень; она преспокойно приняла подарок, не поняв иронии. Я даже собирался тогда сколотить ей на работе старомодную пушкинскую конторку — для вдохновения, но вовремя оставил эту затею, боясь переиграть.