Чезаре Дзаваттини - Слова через край

— Поверьте, у них были на то свои причины.

— Любые причины хороши, когда их начинаешь искать. Все дело в сокровенной сути наших отношений с ближними.

— Всегда чувствуешь себя ужасно глупо, когда не можешь отыскать причину.

— Прошу вас, дайте Карло досказать.

— Так ведь больше, собственно, и рассказывать нечего. Расставшись, они немного успокоились.

Все засмеялись, заметив, что Ансельмо не сидится на месте. Поймав на себе взгляд Пьетро, он попытался спрятать лицо за веером графини, но и это не помогло. Но тут поднялся занавес, погасли огни, и в наступившей темноте было видно лишь белое платье графини Фантис.

К тетушке мы приехали в декабре, после смерти отца: я, мать, брат, сестра и еще собака по имени Москино, давно ставшая как бы членом нашей семьи. У нас не осталось ни гроша и не было другого выхода, как только отправиться к тетке. Она встретила нас неприветливо. Когда мать первой встала из-за стола, чтобы отнести на кухню грязную тарелку, тетка вскочила, схватила тарелку своими здоровенными ручищами, поставила ее на прежнее место, хлопнув ею о деревянный стол.

— Зачем вам собака? — спросила однажды тетка.

Она повторила свой вопрос, выпялив на маму свои серые глаза; видно было, как вздувается толстенная, словно канат, жила на ее шее. Я бросился в погоню за собакой, надеясь заслужить благосклонность тетки и выпросить у нее новые ботинки. Догнав собаку, я даже дал ей пинка.

Все же я не забыл тетке недобрую шутку, которую она однажды сыграла со мной, тогда совсем еще малышом.

Она громко позвала меня. Я обернулся, и тут тетка со смехом поднесла прямо к моему носу свой слюнявый палец. Потом она целую минуту хохотала, подергивая шеей. В другой раз она очень зло поглядела на меня, когда я дал понять, что такая шутка мне не нравится. Вид чужой слюны пугает меня. Заставьте меня бегать голым, но только, прошу, не мажьте своей слюной.

Настал вечер перед рождеством. В моих краях канун рождества не такой, как в других местах. Обычно селение заволакивает черный туман, магазины закрываются в восемь, с восьми до девяти на улицах полнейшая тишина.

Все сидят по домам и объедаются; женщины работали два дня без роздыху — готовили на кухне, но мужчины не говорят им за это спасибо.

Едят в полной тишине и пьют вино из кружек с большими ручками. Почти все здесь страдают ревматизмом и печенью, на багровом лице — голубые прожилки. После ужина выходят погулять, закутавшись в пальто, либо засыпают тут же за столом.

В канун рождества все, кто могут, возвращаются из города и, поев тыквенного пирога, выпячивают жирные губы и пускаются в рассуждения о Священном писании. Неизменно всплывают старые обиды, вспыхивают ссоры. А утром с первым же поездом все уезжают в город.

В тот вечер тетушка восседала на своем древнем стуле и смотрела, как мы едим. На ней было новое платье в полоску.

Я только что вернулся и перед этим долго разглядывал на снегу следы — длинную полосу, которую оставил вдоль стены велосипед Манти, нашего кредитора. Он сказал: «Вашего Москино я отправил в Верону». Все молчали. Мне сразу же стало понятно: с самого утра я не видел собаки. А до этого тетушка долго о чем-то говорила с человеком, державшим в руках мешок. Заметив их, я отошел, негромко насвистывая.

Человека с мешком зовут Эдмондо. Он собирает и потом бросает в По собак, кошек, мышей.

По протекает рядом с нашим селением: зимой ее воды темно-свинцовые, лишь низко над берегом стелется белый, легкий туман — так и хочется покувыркаться в нем.

— Теперь Москино в Боргофорте, — безразличным тоном сказал я, не переставая жевать.

Боргофорте — в двадцати километрах от моет селения; гам мост, к опорам которого северное течение приносит всевозможные отбросы. Мать побледнела, сестра, не доев, Встала из-за стола, собрала тарелки и ушла в кухню плакать. Я принялся бегать по комнате.

— Гав, гав, — по-собачьи затявкал я. Потом встал на четвереньки и с лаем начал ползать вокруг тетки, злобно кусая ее юбку.

— Хватит, довольно! — завопила тетка. Она вскочила со стула и впилась в меня своими широко раскрытыми серыми глазищами.

Артемио имел привычку за обедом читать газету. Поэтому детям запрещалось громко разговаривать, но они и так молчали. Жена тоже молча вставала, словно плывя по воздуху, подавала еду и снова садилась. Артемио пробегал глазами бесчисленные заголовки; газетные новости он поглощал с той же жадностью, что и еду; в его тщедушном теле все усваивалось: похоронные процессии, имена, числа, улицы — бесконечный поток сведений.