Чезаре Дзаваттини - Слова через край

Но вот все приготовления были завершены. В присутствии принца Оттона, а также большой группы писателей и ученых состязание началось. «Один, два, три, четыре, пять…»

В зале были слышны лишь голоса конкурентов. К пяти часам счет перевалил за двадцать тысяч. Зрители распалялись все больше, и громким спорам об исходе благородного состязания не было конца.

В семь часов вечера математик Ален из Сорбонны без чувств свалился на пол.

К восьми часам осталось всего семь участников. «Тридцать шесть тысяч семьсот сорок семь, тридцать шесть тысяч семьсот сорок восемь, тридцать шесть тысяч семьсот сорок девять, тридцать шесть тысяч семьсот пятьдесят…»

В девять вечера Помб зажег фонари. Зрители воспользовались этим, чтобы подкрепиться бутербродами, захваченными из дому.

«Сорок тысяч семьсот девятнадцать, сорок тысяч семьсот двадцать, сорок тысяч семьсот двадцать один…»

Я смотрел на своего отца. Лицо его вспотело, но он держался стойко. Госпожа Каттен поглаживала меня по голове и повторяла словно припев: «Какой у тебя замечательный отец!» А мне даже есть не хотелось.

Ровно в десять — первая крупная неожиданность. Алгебраист Пулл вдруг крикнул: «Миллиард!»

Все восторженно заохали, пораженные его находчивостью. На миг воцарилась тишина, зрители затаили дыхание. И тут итальянец Бинакки сказал: «Миллиард миллиардов миллиардов».

В зале раздались аплодисменты, но сразу смолкли, едва президент Мауст сердито махнул рукой. Отец с видом превосходства огляделся вокруг, улыбнулся госпоже Каттен и начал: «Миллиард миллиардов миллиардов миллиардов миллиардов миллиардов…»

Зрители восторженно заревели: «Ур-ра, ур-ра!» Госпожа Каттен и я, крепко обнявшись, плакали от волнения.

«…миллиардов миллиардов миллиардов….»

Президент Мауст, бледный как полотно, шептал отцу, дергая его за полы пиджака: «Довольно, довольно, вам станет плохо».

Однако отец неумолимо продолжал: «Миллиардов миллиардов миллиардов миллиардов…» Мало-помалу голос его стал слабеть, он в последний раз еле слышно выдохнул: «Миллиардов» — и без сил рухнул на стул. Зрители, вскочив с мест, бешено хлопали в ладоши.

Принц Оттон подошел к отцу — и уже собирался повесить ему на грудь медаль, как вдруг Джанни Бинакки завопил: «Плюс один!»

Толпа, ворвавшись на кафедру, с триумфом вынесла Джанни Бинакки из зала.

Когда мы подъехали к дому, на пороге нас в неописуемом волнении ждала мать. Шел дождь. Отец, едва он вылез из дилижанса, бросился в объятия моей матушки и, всхлипывая, прошептал: «Скажи я „плюс два“, победа осталась бы за мной».

Наконец настал черед Кадабры, нашего старого знакомца.

И он начал рассказывать:

— Наступила пасха, даже солнце утром появилось вовремя, а может, и чуть раньше. Меня всего распирало от доброты. Сегодня мы все немного ангелы. Ощущаю в теле такую легкость, что, кажется, вот-вот взлечу. Выхожу из дому, что-то весело насвистываю. Я всех люблю, всех до единого. Раздаю приветствия налево и направо. Хочу совершить доброе дело, но это невозможно: у всех — что видно по сияющим лицам — то же тайное желание. Посмотрите-ка, посмотрите-ка, кто идет мне навстречу… Синьор Антонио, мой портной. Я мгновенно поворачиваю назад и прячусь в первом попавшемся подъезде.

Автомобили едут медленно-медленно. Поезда останавливаются у шлагбаумов, машинист слезает, смотрит влево и вправо, и если у перехода никого нет, снова сигналит отправление.

Воры сидят дома и красят яйца для своих детей.

Куры копаются на гумне с гордым видом — ведь это до некоторой степени и их праздник. Но не успело еще солнце зайти, как хозяйка заперла их в курятнике. «Это насилие, — думают куры, — хоть сегодня могла бы добавить нам часок». Наседки говорят: «Ох, детям хочется яйцо с сюрпризом». И засыпают, все думая об этих странных яйцах. Кто знает, может, со временем они и смогут нести такие яйца. Им снится, всю ночь снится мальчуган, который с трепетом разбивает белую скорлупку. И что же он находит? Цыпленка, читающего стихи. Мальчик радостно хлопает в ладоши, а куры во сне плачут от избытка материнских чувств.

В публике прошел неодобрительный шепот, явно не вдохновивший Кадабру.

Он начал рассказывать вторую историю чуть потише: — Мои родители всего боялись. После вечерней молитвы запирали дверь, и никто уже не мог войти. Когда отцу нужно было спуститься в погреб, он с важным видом говорил: «Посвети мне». Не понимаю только, чем я, крохотный сморчок, мог бы ему помочь. Спали мы все в одной комнате. На стене висело изображение Мадонны, и перед ней всегда горела восковая свеча — благовидный предлог, чтобы не лежать в темноте. Когда из других комнат доносился шум, мы говорили вполголоса, даже если воздух стыл в неподвижности: «Это ветер». Либо притворялись, будто уже спим, сжавшись в комок под одеялом.