Чезаре Дзаваттини - Слова через край

— Синьора, Я пошел домой.

И уходит. Она слышит, как захлопывается за ним дверь.

Сильвия машинально идет на кухню, садится в уголке, словно раздавленная обрушившимся на нее событием. За окном — небо, облака, летающие над террасой птицы. Так же машинально она встает, счищает ножом с торта чуть подгоревшую корочку.

Снаружи доносятся голоса, комментирующие услышанное по радио. Это две-три женщины на соседнем балконе. Голоса людей, которые ничего не понимают, только повторяют готовые фразы. В них нет ощущения трагедии. Они верят в победу, в Муссолини, верят, что все скоро кончится; одна из женщин говорит, что у нее, по счастью, нет сыновей. Они толкуют о затемнениях, о карточках, которые скоро введут на хлеб, о немцах, уже подступивших вплотную к Парижу.

Неожиданно раздается стук открывающейся двери. Входит Катерина, нагруженная разнокалиберными бутылками. На лице у нее тревога.

— Вы слышали? — Она обращается к хозяйке, словно надеясь получить отрицательный ответ. Потом говорит: — Если бы я не была беременна, то не расстраивалась бы так. Но теперь я даже не могу вернуться к себе в деревню. Родители меня выгонят.

И бросается в объятия Сильвии. Так, обнявшись, они стоят с минуту — две несчастные женщины, которых объединили такие разные и такие одинаковые горести.

Сильвия вдруг вспоминает о сыне.

Где Акилле?

Акилле прибегает запыхавшийся, радостный. Он мчался бегом от самой школы, чтобы войти и сразу же торжествующе объявить, что началась война. Мать порывисто прижимает его к груди, потом спрашивает, написал ли он письмо дедушке и бабушке. Акилле не задумываясь отвечает: да, написал. Но Катерина тут же выводит его на чистую воду.

— Он и не думал писать, синьора.

Лицо Сильвии омрачается.

— Почему ты солгал?

Это детская ложь, но Сильвии в этот момент она кажется чем-то ужасным.

— Ты сказал неправду, — говорит она сыну. Она едва сдерживается, чтобы его не ударить. — Никогда, никогда не лги!

Акилле изумлен этим бурным натиском и ошеломленно глядит на мать.

Тогда Сильвию охватывает раскаяние, она видит всю его непосредственность и, чуть ли не умоляя, внушает ему: если он не хочет, чтобы она умерла, то никогда больше не должен говорить неправду. Иначе все, что ты скрываешь, сгниет у тебя внутри, и ты станешь некрасивым, состаришься раньше времени, и вся жизнь пойдет у тебя наперекос. Она обнимает сына, словно желая защитить от опасности: не дай бог, если он вырастет таким, как отец.

Карло, чрезвычайно возбужденный, возвращается с огромного митинга на площади Венеции. Целуя жену, он говорит:

— Спектакль состоялся, но теперь нам понадобятся крепкие нервы. Я восхищаюсь твоим спокойствием, Сильвия.

Он рассказывает ей, что сейчас развивается большая дипломатическая активность, направленная на прекращение войны. Участие в войне Италии придает этой деятельности еще более важный и неотложный характер. Он сбрасывает фашистскую форму с той же быстротой, с какой надевал ее утром, и просит Сильвию тотчас соединить его по телефону с редакцией и типографией — это в высшей степени срочно. И в то время, как Сильвия набирает номер и ждет ответа, он торопливо перечисляет, что нужно немедленно закупить: оливковое масло, консервы, мыло, муку, вино. Цены на все эти продукты чудовищно подскочат, может быть, ничего уже и не удастся найти. Первым долгом в случае войны нужно делать запасы — это знает всякий, у кого голова на плечах. Как только типография отвечает, Карло бежит к телефону с двумя клочками бумаги, которые он лихорадочно искал в карманах френча. Это поправки, которые надо внести в передовую статью. Поправки совсем незначительные — парочка эпитетов, одна-две запятые. Но фразы статьи с этими, казалось бы, формальными исправлениями, начинают звучать по-другому: еще нелепее, напыщеннее, бесчеловечнее.

Сильвия слушает разговор мужа с глубоким презрением, которое вот-вот вырвется наружу. Не успевает Карло повесить трубку, она начинает говорить. (Может быть, настал «момент истины»?) Она бледна, на лице ее неподдельное страдание.

— Карло, я не могу больше этого выносить!.. — кричит она.

Карло обнимает ее и начинает нежно успокаивать:

— Я понимаю тебя, дорогая. Твоя реакция по-человечески объяснима, но все пройдет, все кончится. Вы с Акилле, если захочешь, можете уехать во Фрозиноне. Там вам будет спокойно. Я буду приезжать к вам каждую субботу.

Она молча кусает губы. А Карло продолжает:

— Теперь позаботься о своем туалете. Я хочу, чтобы сегодня вечером в театре ты была красивее всех.