Чезаре Дзаваттини - Слова через край

— До свидания, до вечера, сегодня у нас на террасе…

Ей представляют молодого журналиста Антонио — новичка, совсем недавно приехавшего из провинции. Он красивый парень, но робок и смотрит на Сильвию с немым восхищением.

Потом Чезаре ведет ее сквозь лабиринт линотипов, мерный, убаюкивающий шум которых подобен морскому прибою. Спускаясь по лестнице, он неожиданно пытается ее поцеловать. Она его отталкивает. Чезаре разражается резким, язвительным смехом:

— Я вас понимаю. Нельзя наставлять рога ответственному редактору самой влиятельной в Риме газеты.

Сильвия возвратилась домой, снова надела халат, вынула свой дневник, словно желая испытать себя. Она пишет долго. Пишет, что помирилась с мужем, признает, что она экзальтированная, неприкаянная женщина, которую одолевают призраки. Все пишет и пишет — и вдруг останавливается. Губы ее дрожат, словно она сейчас разразится рыданиями. В отчаянии она принимается яростно зачеркивать только что написанное. Это неправда, неправда!

Потом пытается взять себя в руки: ее зовет Катерина, пора посмотреть, испекся ли торт. Сильвия идет на кухню, торт готов, только пригорел немножко с одного бока. Катерина замечает, что на Сильвии лица нет, что голос ее дрожит. Но не осмеливается ни о чем спросить. Сильвия велит ей сходить вниз, в лавку, и купить прохладительных напитков и минеральной воды для сегодняшнего вечера.

В коридоре Сильвия сталкивается с каменщиком; он работает по пояс голым. Каменщика словно током ударило, когда она пронеслась мимо как чудесное видение — в развевающемся халате, открывшем стройные ноги.

Она замечает его взгляд, но и не думает прикрыть наготу.

Возвратись в комнату, Сильвия закрывает дверь. Но не плотно, оставляет (случайно или нет?) узкую щелку.

Сквозь дверную щель проникает тонкий солнечный лучик вместе с причудливо извивающейся струйкой дыма от сигареты, которую курит там, в двух шагах от нее, этот мужчина. Сильвии даже кажется, что она ощущает его дыхание. Стук молотка смолкает. На мгновение наступает очень напряженная тишина. Сильвия тянется к ручке двери. Сейчас она ее откроет? Поколебавшись секунду, она тихо закрывает дверь. Затем бросается на постель, чувствуя себя более одинокой, чем когда бы то ни было. За дверью по-прежнему тихо.

Сильвия вновь предается игре воображения: «Если бы я изменила Карло, то с кем бы я это сделала?»

Удары молотка возобновились и звучат аккомпанементом ее фантазиям. Появляются и исчезают — то на стадионе, то в автобусе, то ночью, то днем — лица знакомые и незнакомые. Лицо встреченного утром юноши — «высокого, потрясающего блондина». Она видит себя в его объятиях на том самом пляже, который был раем — ее и Карло. Она говорит юноше о своем мучительном стремлении к добру, моральной цельности, о желании воскресить те мечты, которые заронил ей в душу Карло, и неожиданно лицо незнакомца превращается в лицо Акилле — человека, сохранившего верность своим идеалам. И она горячо его обнимает, говорит, что готова с ним бежать сама не знает куда.

Теперь в ушах у нее назойливо звучит насмешливый голос Чезаре: «Что притягивает тебя в Карло? Его порядочность? Его смелость? Его нравственная стойкость?» Сильвия вновь переживает недавнюю сцену на лестнице и, не щадя себя, продолжает, развивает ее.

Чезаре ее оскорбляет, бьет, обращается с ней как с уличной девкой; она сама вкладывает в уста Чезаре обличающие слива: «Ты никогда не наберешься храбрости сказать мужу то, что о нем думаешь, ты состаришься рядом с ним, всю жизнь чередуя гримасы отвращения со стонами сладострастья».

Пришел черед и того молодого журналиста, с которым ее только что познакомили в редакции и которого она воображает своим любовником. Отдаваясь ему, она умоляет его подумать о своем спасении, не идти по стопам ее мужа, вернуться к себе в родной городок.

Но неожиданно ее фантазии прерывает оглушительный вопль, несущийся из радиоприемника. В эту минуту на балконе площади Венеции появился дуче. Сильвия скатывается с постели, бежит в столовую, где из приемника рвутся восторженные приветствия, хор голосов, скандирующих: «Ду-че, ду-че!» Каменщик уже тут как тут, слушает радио.

Шум толпы мало-помалу слабеет и наконец стихает совсем. Три-четыре долгие секунды мертвой тишины. Все вокруг застыли словно подвешенные в воздухе, даже вещи. И вот грохочет уверенный всепроникающий голос Муссолини: это война!

Сильвия и каменщик глядят друг на друга. Каменщик говорит: