Майк Дэвидоу - Орлы и голуби

Сколько таких сцен я видел, проходя по улицам! И как стыдился своей беспомощности! Лица «опозоренных», сгрудившихся вокруг жалкого домашнего скарба, тоже выражали глубокий стыд. Бедняки стыдились своей бедности, хотя вокруг все были такими же бедняками. А домовладельцы не испытывали никакого стыда.

— Какое им дело до того, что муж миссис Ривкин потерял работу? — втолковывал несчастной женщине сердитый шериф. Раньше подобные объяснения казались разумными. Но теперь против них восставала сама человечность.

Я приблизился к шерифу. Вид у него суровый, но он ведь тоже человек. Надо пробуждать в людях доброту. Я заговорил языком толстовских персонажей:

— И вам не совестно? Неужели у вас достанет жестокости выгнать ее на улицу?

Шериф растерялся. Он ожидал угроз, возмущения, а тут вдруг кто-то взывает к его совести Он не знал, что я начитался Толстого.

— Умничаешь, парень, а? У меня, может, жалости побольше твоего, ясно? Побольше! Так что лучше помалкивай!

Миссис Ривкин глядела на меня с благодарностью, но без всякой надежды. Мама же сияла от гордости. Вот она, истинно русская отзывчивость! Я не смутился. Перед моим мысленным взором проходили все оставшиеся без крова люди, которых я встречал на улицах, — я был их заступником и защитником.

— Я не допущу, чтобы вы ее выгнали, — сказал я непререкаемым тоном.

— А, так ты коммунист! — обрадовался шериф.

Брошено это было как страшное оскорбление, как угроза. Но ни угрозы, ни оскорбления я не ощутил. Коммунист был для меня кем-то вроде Робин Гуда. Как и все прочие, я знал, в какой стране не выбрасывают людей на улицу.

— Конечно, коммунист! — солгал я.

Шериф испугался. Он поверил! Мама тоже приняла услышанное за чистую монету. Я назвался коммунистом — значит, это правда!

Я и сам думал так же. Подобными признаниями не бросаются. Я не раз видел, как храбро и самоотверженно действуют коммунисты.

Похоже, они знали виновников, знали, с кем бороться. Кто виноват? Кто? Все искали ответа на этот вопрос. И прежде всего надо было всем растолковать, что сами несчастные в своем позоре неповинны Эта простая истина превращала пристыженных потерпевших в грозных обвинителей.

Я наблюдал эти превращения, происходившие словно по волшебству, и восхищался волшебниками. В них жила человечность толстовских героев, но она не делала их слабыми. Что же придает доброте силу? Что делает мягких крепче стали? Мягкость мне приелась. Не раз я задавался вопросом: «А готов ли я стать коммунистом?» Иными словами: «Хватит ли у меня мужества делать то, что нужно?» Я понимал, как велика пропасть между «знать» и «делать». Самые благородные намерения она превращает в пустые мечты. «Делать» означает не давать спуску сердитым шерифам. Я знал, кто стоит за такими шерифами, и боялся этих блюстителей закона и порядка. Мне случалось видеть их за работой. Толстого они не читали.

Хмурым сентябрьским днем я потерпел свое первое поражение. Чахлые деревья в Бруклине сбрасывали листву. Мне было грустно, но это была не просто печаль осенних дней. На улице я стал свидетелем новой бередящей душу сцены. Я неожиданно заметил нескольких своих школьных товарищей рядом с родителями, которых я видел впервые.

Люди остались без крыши над головой. Они стояли в беззащитной обнаженности, все секреты их домашнего быта оказались выставлены на всеобщее обозрение, здесь же стояла мебель — громоздкая, чиненая-перечиненная. Кресла и кушетка были покрыты прозрачной, блестящей пленкой, и я понял — это для того, чтоб на них не садились. На них и правда не садились.

Пройти мимо школьных товарищей было труднее всего. Я проходил мимо каждого, не смея поднять глаз, сгорая от стыда, зная, что и они в эту минуту сгорают от стыда. Случайно я поднял глаза раньше времени. Взгляд упал на перепуганного Солли Гросса — тот, видя, что я не смотрю, и считая себя в безопасности, исподтишка следил за мной. В его глазах я прочел не только стыд, но и возмущение моей жестокой изменой. Мгновение мы стояли молча и сверлили друг друга взглядами.

— Привет, Солли, — наконец выдавил я. Солли не смог даже ответить. Неожиданно какой-то тщедушный человечек взбунтовался. Он поднял громоздкое, уродливое кресло и, пошатываясь под своей ношей, потащил его обратно в дом. Выселенное семейство глядело на человечка с робкой благодарностью. Здоровенный полицейский без труда подавил это детское сопротивление. Кресло с легкостью было возвращено на тротуар. Последовало наказание — оно было не просто жестоким, оно было публичным. Дубинка и бицепсы показали свое решительное превосходство над тихим и беспомощным человеком. Впервые в жизни я увидел, как взрослый мужчина плачет и просит прощения, словно ребенок. И это было страшнее, чем кровь, струившаяся по его лицу. Выселенное семейство и зеваки вокруг — все отводили от него взгляд. Как же слабо и беспомощно добро!