Гилад Элбом - Параноики вопля Мертвого моря

— Конечно, не делал.

— Я просто опаздывал, вот и все.

— Конечно.

— Ну и вот, я иду через большую площадь, бегу к машине инструктора, а девушка-солдат бежит за мной. Ей примерно столько же лет и она примерно вдвое меньше меня, но у нее автомат, и хотя я знаю, что не сделал ничего такого, я бегу быстрее и надеюсь, что она поймет, что ей не надо меня преследовать. Но я оглядываюсь, а она у меня на хвосте. И я бегу быстрее, но и она тоже. Я перебегаю улицу, и она тоже. И я бегу через площадь, и она тоже. И все вокруг смотрят на меня, а я думаю: «Беги, беги, все, что мне нужно — добежать до машины своего инструктора, и он скажет ей, что все в порядке, что он меня знает, что я не террорист, он скажет ей, чтобы она оставила меня в покое».

— Ну и он сказал?

— А самое забавное, что когда я добежал до парковки возле «Хилтона», я не мог ничего сказать.

— Почему?

— Я не знаю. Может, я запыхался. Не знаю. Может, я был слишком напуган, чтобы говорить. А может, я боялся, что он за меня не заступится. Или что он сдаст меня, вместо того, чтобы заступиться? И вот я стою перед ним, чуть не теряю сознание от страха и оттого, что бежал, как сумасшедший, и через десять секунд подбегает девушка и становится рядом со мной, и я думаю: «Ну все. Мне конец». И тут она говорит инструктору: «Простите за опоздание, но движение было просто ужасным, и мы целую вечность добирались до автовокзала». Он отвечает: «Ладно, садитесь скорее, вы, двое, а то я уже собирался плюнуть и уехать». А она ему: «Спасибо, что подождали нас, — а потом поворачивается ко мне и добавляет, — сегодняшнее занятие мне нельзя пропустить, я завтра сдаю экзамен».

— Ну и она сдала?

— Я не знаю. Я знаю только, что я не сдал.

— Да, ты говорил мне.

— Можно мне идти?

— Конечно.

— Спасибо, — говорит Ибрахим Ибрахим и покидает меня, чуть заметно поклонившись.

Хвала Господу за змею, которая не дает ему поддерживать разговор более пяти минут. Хотя, может, он просто вспомнил что-то важное, что должен сказать самому себе. Да кто знает. Так или иначе, это мой шанс почитать.

Я открываю книгу и в течение пяти, а то и десяти минут мне удается на самом деле почитать. А потом, словно бы догадываясь, что помощник медсестры занят чем-то более важным, чем какой-то чокнутый больной в фиолетовом, ко мне забредает Амос Ашкенази, держа в желтых пальцах трясущейся руки синюю чашку. Его фиолетовая футболка пахнет так, как будто он в ней спал последние три недели.

— У нас сегодня есть молоко?

— Я вообще-то читаю.

— А. Извини.

Он уходит, оставляя после себя дурно пахнущее напоминание о своем присутствии, отчего сосредоточиться еще труднее. Я открываю сначала окно, а затем снова книгу.

В самом деле, я ушел от всякой мирской скверны: у меня не было ни плотских искушений, соблазна очей, ни гордыни. Мне нечего было желать, потому что я имел все, чем мог наслаждаться. Я был господином моего острова или, если хотите, мог считать себя королем или императором всей страны, которой я владел. У меня не было соперников, не было конкурентов, никто не оспаривал моей власти, я ни с кем ее не делил.

Амос Ашкенази снова заходит на пост сиделки.

— А что ты читаешь? Если можно.

— У нас нет молока.

— Я больше не хочу пить.

— Ты слышал о Робинзоне Крузо?

— Это из «Дерзких и красивых»?

— Нет, из книги.

— Из какой книги?

— «Робинзон Крузо».

— А. Да.

— Ты читал эту книгу?

— Конечно.

— Ну и что ты думаешь?

— О книге?

— О Робинзоне Крузо.

— У него еще раб был?

— Да, Пятница.

— Сегодня?

— Нет, Пятница — это раб.

— Да, точно, — говорит Амос Ашкенази. — Пятница. Он был хороший.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, если он был черный, то ему было нормально быть рабом. Но тот факт, что он был белым, и, несмотря на это, согласился стать рабом, — это великодушие.

— Да. Только он не был белым.

— Разве?

— Говорю тебе: Пятница был черным.

— Пятница?

— Пятница, Пятница. В этом весь смысл.

— Какой смысл?

— Смысл мировоззрения Робинзона Крузо, который и думает, что Пятнице нормально быть рабом всего лишь потому, что он черный.

— А в книге говорится, что Пятница был черный?

— Конечно, говорится.

— Я этого не припоминаю.

— Неужели ты думаешь, что для английского писателя восемнадцатого века вообще было возможно вообразить ситуацию, когда один белый человек с удовольствием станет рабом другого белого человека?

— Какого белого человека?

— Робинзона Крузо.