Владимир Митыпов - Геологическая поэма

Наконец за повышенное вознаграждение путь продолжить согласились трое, наиболее опытные и бывалые. Четвертым стал Расмус Вилумсен, молодой парень, уже два раза ходивший по Щиту.

Не успели выйти — погода снова изменилась. Антициклон таинственным образом пропал. Давление стремительно упало, снова пошли снега, начались туманы, из-за чего дни, и без того короткие, являли собой подслеповато-белесую мглу, в которой не было ни направлений, ни расстояний.

Собаки по уши тонули в странном пылевидном снегу, двигались затрудненно, прыжками, тянули вразнобой. Обессиленно ложились, воспаленными пастями хватали ненавистный снег. Погонщики, измученные не меньше собак, поднимали их, надрываясь в крике, пистолетно хлопая пятиметровыми кнутами, и гнали дальше. Даже испытанные нансеновские сани то и дело увязали выше перекладин, и стоило большого труда стронуть их с места. Скорость продвижения падала: пятнадцать километров в день… четырнадцать… одиннадцать… Наконец, это было третьего октября, за весь день с трудом, с муками удалось пройти всего шесть километров, и тогда гренландцы объявили, что с них хватит — они поворачивают назад. Снова длительные переговоры. Чтоб облегчить дальнейший путь, Вегенер решил оставить здесь, у отметки «120 км», всю поклажу и на пустых санях пробиваться к двухсотому километру, где был складирован груз, оставленный аэросанями. Каждому, кто дойдет туда, он обещал экспедиционные часы со светящимся циферблатом. Это подействовало, но, увы, ненадолго — с каждым пройденным километром снег становился все глубже, а сверху все подсыпало и подсыпало. В его сыпучей, рыхлой толще не было от чего оттолкнуться ни ноге, ни собачьей лапе. И псы, по-лягушечьи скачущие на животах, и люди, едва не уподобляющиеся им, часами месили эту податливую, безопорную, как пух, массу и оставались почти на месте.

Сюда, к сто пятьдесят первому километру, изнемогающие упряжки уже не пришли, а скорее, приплыли, проползли сквозь снег, захлебываясь в нем, вдыхая его вместо воздуха…

— Нет, мы не пойдем, — повторил Дитлиф. — Мы решили.

Вегенер безмолвствовал, погруженный в свои невеселые раздумья. В памяти всплыл «милейший Руперт» с его скверной остротой насчет неполноценности гренландцев. Тот разговор с Гольцапфелем состоялся два с половиной месяца назад, и он уже тогда знал, что их успех не в последнюю очередь зависит от гренландцев, погонщиков собачьих упряжек. Два с половиной месяца — немалый срок. За это время можно было сделать многое, чтобы Дитлиф и другие уяснили себе смысл работ экспедиции и прониклись чувством ответственности за них. Как Йергунн Бренлунд за судьбу дневников Мюлиуса Эриксена… Вегенер поднял глаза, медленно обвел ими гренландцев. Если б он мог хоть как-то донести до них свои мысли! Растолковать, насколько важно для людей во многих, многих странах то, чем занята их экспедиция. И рассказать, ради чего живьем погребли себя на всю долгую зиму те двое на «Айсмитте». Но как это сделать, если весь язык общения с ними — корявая, скудная смесь эскимосского с датским, немногим превосходящая тот набор слов, которым пользуется человек, правящий собачьей упряжкой. Поэтому ничего удивительного, если все эти поездки на Щит кажутся им не более чем непостижимой блажью краслунаков.

— Мы уйдем завтра. Мы оставим вам лучших собак, — объявил Дитлиф и стал пробираться к выходу, за ним потянулись остальные.

После их ухода в палатке некоторое время стояла тишина. Затем Вегенер поглядел на непривычно молчаливого Лёве. В его беспорядочно всклоченной бороде мелькала слабая улыбка.

— Бывает иногда, что обессилевший путник принимается облегчать свою поклажу. Начинает он с наименее ценного, но постепенно — по мере убывания сил — выбрасывает вещи все более нужные, даже необходимые, пока наконец не остается нечто одно, единственно подлинная ценность…

Он умолк, большим пальцем стал уминать табак. Снаружи доносились повизгивания, лай собак, глухие голоса гренландцев, говоривших о чем-то негромко, однако же со сдержанным возбуждением.

— Вы заметили, Франц, — раскуривая трубку, невнятно произнес Вегенер, — на Щите даже огонь какой-то не такой. Вот трубка все время гаснет… и примус горит совсем иначе, чем возле Шейдека… Да, Франц, на этом злосчастном пути мы расстались со многим. Упряжки наши еле плетутся, на нартах ничего, кроме собачьего корма да жалкого запаса пищи для нас самих… Но долг наш по-прежнему при нас. До двадцатого числа мы должны успеть в «Айсмитте». Мы должны удержать наших друзей. Задуманный ими четырехсоткилометровый поход с ручными санями в это время года станет для них почти наверняка гибельным. Тут мы с вами согласны, не так ли?