Моника Фагерхольм - Американка

Походить в ее мокасинах. Как говорят индейцы. Хотя бы один денек.

Кривляться перед придурком. Бенгтом. Да, да. Дорис-то это видела. Она это заметила, да. Сандра, Сандра, она ее насквозь видела.

Так-то. Но и что с того, что ей это известно? Проку от этого явно не много.

Дорис Флинкенберг переминалась с ноги на ногу на скале Лори у озера Буле (а еще вдобавок это проклятое беспокойство всякий раз, когда Сандра Вэрн в отъезде).

Тайна американки. Ха. Ха. Ха.

И все же — такой тихий день. Тихо не только здесь у озера, где всегда тихо, но и в лесу тоже. Ни ветерка. Никаких волн на воде. Ничего.

Это ненормально. В высшей степени ненормальная тишина в ненормальную погоду.

Но, по крайней мере, ненормальная погода была объективным фактом, о котором говорили даже по радио. Говорили в этот самый день в местной утренней программе, всего несколько часов назад в кухне кузин, когда Дорис вновь чувствовала, что ее охватывает беспокойство.

Сестра Ночь, Сестра День. Это странное беспокойство, когда Сандра Вэрн уезжает.

Но Дорис Флинкенберг еще не представляла, что принесет ей наступивший день.

«Земля кипит, — объяснял по радио метеоролог. — Странный локальный феномен. Очень интересный. Такое редко случается в этих широтах. Сочетание повышенной влажности воздуха и…»

Дорис не больно-то это слушала, она перевела на другую станцию, где передавали одну из ее любимых песен.

То, что спрятано в снегу, выходит на поверхность в оттепель.

Какая все-таки хорошая песня! Но тогда она показалась ей предупреждением о том, что несет ей день.

Не-а. Вместо этого Дорис Флинкенберг, верная своей привычке, соединила слова песни с собственными переживаниями, со своим богатым миром чувств и мыслей.

Сказать по правде, порой невыносимо сентиментальным. Была у Дорис Флинкенберг такая дурная черта. Голова ее была забита мелодиями, которые она нахватала повсюду.

Например, этот короткий припев из песни Лилл Линдфорс: «Все, что казалось таким открытым, снова стало замкнутым миром». Он заключал для Дорис Флинкенберг океан значений.

Реликвия со времен женщин.

Она получила пластинку от Саскии Стирнхьельм, когда Женщины покидали дом на Первом мысе, и Саския Стирнхьельм вновь возвращалась в свою «Синюю комнату». На память.

И Дорис помнила. Всякий раз, слушая эту пластинку, она вспоминала.

И скучала по женщинам, по тому времени, когда они были там.

Когда Женщины были там. Не целую вечность назад. Несколько месяцев, может, чуть больше. Чуть больше полугода. Прошлым летом. И все же. Вряд ли кто об этом еще помнил. Как все было. И сама Дорис, хоть и хотела помнить, уже так много забыла.

Кроме самого конца, конечно. Это-то помнили. Очень типично. Тот бледный денек, когда они стояли на дворе кузин: мама кузин, Рита, Сольвейг и она сама — и смотрели, как Женщины грузят свой багаж в автобус «Духовные странствия Элдрид», который, конечно, потом не пожелал завестись, и пришлось звонить Бренду и Оке Линдстрёмам, чтобы те приехали и довезли Женщин на групповых такси, за две ездки, до автобусной остановки на шоссе, с той стороны, которая вела к городу у моря.

Этот светло-красный автобус «Духовные странствия Элдрид» так и простоял потом на дворе кузин много месяцев, в конце концов его пришлось отбуксировать назад, не Женщинам, но той семье, что вселилась в дом на Первом мысе после Женщин. Семье Бакмансонов. Самая обыкновенная семья: мама, папа и сын, которые, как уже тысячу раз говорилось, были прямыми наследниками законного владельца.

Обычная семья. Все как полагается. Как и следовало тому быть. Ужасно милые люди, ужа-а-сно, как скажет Лиз Мааламаа когда-то в будущем.

Но тогда они стояли, не подозревая о том, что произойдет: мама кузин, близняшки и Дорис Флинкенберг, в тот, значит, странно душный день в мировой истории, когда Женщины собрали вещи и оставили Поселок навсегда, стояли, и мысли у них — во всяком случае, у Дорис Флинкенберг — были невеселые. А папа кузин — у окна где-то в глубине комнаты, это было ясно и не нуждалось в проверке; не было там только Бенгта, он лежал в своей комнате в сарае, пьяный в стельку, чтобы ничего не видеть и не слышать. Женщины уехали, двор опустел, лишь Лилл Линдфорс пела печально, как раз под настроение, в голове Дорис… «Все, что казалось таким открытым, снова стало замкнутым миром», но это хрупкое настроение недолго висело в воздухе, вдруг над двором отозвалась эхом другая мелодия.

«ВЕРНО ЛИ, ЧТО МЫ ХОТИМ СВОБОДЫ… ЛЮБОЙ МЫСЛИМОЙ ЦЕНОЙ?»