Моника Фагерхольм - Американка

— Почему ты не открываешь?

Сандра мотала головой.

— Значит, ты не хочешь? — только и говорила тогда Лорелей Линдберг и уходила.

Назад в дом. И Сандра шла следом.

Гораздо позже. Субботним утром в доме на болоте Сандра, как всегда, когда ей не надо было идти в школу и можно было спать сколько угодно, проснулась довольно поздно. У нее возникло предчувствие, почти уверенность, что именно в этот день случится нечто знаменательное. Она сладко потянулась в супружеской постели, которая теперь принадлежала ей. Прошло несколько месяцев с тех пор, как брак Лорелей Линдберг и Аландца распался окончательно, и кровать, которую перенесли в комнату Сандры незадолго до решительного конца, так и осталась стоять там, куда однажды после последних всплесков страсти была со злости отправлена. Она занимала почти всю комнату, но, похоже, обосновалась здесь навсегда, поскольку оказалась очень удобной. И вот теперь, субботнее утро, начало самого, казалось бы, обычного дня: Аландец уехал по делам, Сандра в халате, шелковом расшитом кимоно, которое даже спустя месяцы после закрытия магазина хранило легкий аромат Маленького Бомбея. И так хоть целый день, если хочешь. Суббота — лучший день недели. Да потом еще воскресенье — до того, как придется возвращаться во французскую школу, в которую продолжала ходить Сандра. Но едва она проснулась, как сразу поняла, что теперь, именно в эту субботу, случится что-то новое и интересное.

Полная ожиданий, она выбралась из кровати и бросила взгляд в окно. Что ж, погода ее не удивила. Обычный ноябрьский денек, серый и тихий, непривычно безотрадный, особенно здесь, в самой болотистой части леса; в Безымянном озере поднялась вода, и с определенного расстояния казалось, что дом словно плывет среди тростника и прочих растений. Но это было совсем не страшно: скоро земля покроется снегом, милосердным снегом. Сандра сунула ноги в тапочки с белыми пуховыми помпонами и семисантиметровыми каблуками (они достались ей от матери, поскольку той оказались малы), запахнула халат, и тут случилось то, что еще иногда случалось: стоило ей дотронуться до ткани, как в голове пронеслось — Маленький Бомбей.

Лорелей Линдберг. Мама. Порой ей так ее не хватало — до резей в животе. Эту тоску невозможно было сдержать, и, чтобы хоть как-то с ней справиться, приходилось облекать ее в историю. Вот Сандра и сочинила одну такую историю, в которой, когда падала духом, могла прятаться от одиночества. В этой истории она воображала себя дочкой Метателя кинжалов. Девочкой-циркачкой, чья мама была неизлечимо больна (эту версию она потом изменила: как-то дождливым вечером мама упала со столба высокого напряжения на ярмарке в какой-то сельской дыре, где больше никто не желал ходить в цирк, потому что все сидели дома и пялились в телевизор; всего несколько человек видели, как она упала на асфальт. Это была правдивая история — история акробатки Розиты Монти), а сама она была ассистенткой своего отца, Метателя кинжалов. Своенравный, капризный и сумасбродный отец после смерти матери чуть не сошел с ума от горя, и она позволял ему метать в себя кинжалы каждый вечер в полупустом цирке шапито, с которым они разъезжали по городам и весям.

Так чувствовала себя порой Сандра, оставшись без матери, когда тосковала по Лорелей Линдберг. Но иногда, когда у нее было другое настроение, она не чувствовала себя такой одинокой, вовсе нет.

Но — конец фантазиям. Сандра вышла в узкий коридор, который вел к кухне, и сразу заметила, что дверь на лестницу в подвал была открыта. Не нараспашку, но довольно широко. Она остановилась и навострила уши. Не из подвала ли доносились странные звуки?

Сердце забилось, адреналин застучал в висках. Она испугалась, но, как ни странно, предчувствие ее не пропало. Обычно дверь в подвал не оставляли открытой. Так не полагалось. Это было строго-настрого запрещено. С тех пор как Аландец и Сандра остались в доме на болоте одни, тот настаивал, чтобы дверь в подвал была всегда закрыта, да еще и заперта на ключ по ночам. Ни при каких обстоятельствах ее нельзя было оставлять так, как теперь.

— Я не могу позволить себе потерять вас обеих, — плакал Аландец у бассейна без воды, где Сандра, еще до Дорис Флинкенберг, играла на уже готовом кафельном дне. Сандра на это ничего не отвечала, просто закрывала глаза и страстно желала, чтобы все снова стало как прежде.

Причиной, по которой дверь в подвал должна была быть закрыта, была сама Сандра. Она сказала, что ходит во сне. Это было не совсем так: она просто это выдумала, давным-давно, когда такая ложь действительно была необходима. В те последние бурные времена, когда Лорелей Линдберг все еще оставалась в доме и тут полыхали постоянные стычки, споры, и ссоры, ссоры, которые, вспыхнув, не заканчивались примирением, ссоры, которые со временем и не предполагали уже примирений; а потом Лорелей Линдберг упала с длинной лестницы и лежала на земле, словно мертвая, но все же поднялась, словно кошка, у которой девять жизней; кровать же перенесли в комнату Сандры, и взрослые спали, если вообще спали, в разных местах, в самых невозможных местах — одна в гардеробной, например, а другой на диване в охотничьем кабинете. В то время следовало вести себя осторожно, особенно Сандре. Можно было везде ходить, но не шпионить. И Сандра прибегла ко лжи, сказав, что она ходит во сне. После, когда все успокоилось, уже после Лорелей Линдберг, эта ложь так и осталась и зажила своей собственной жизнью; оказалось, что от нее труднее избавиться, чем с ней жить. К тому же пришлось бы столько всего объяснять Аландцу — про то, про се. А после Лорелей Линдберг Аландец не был склонен к объяснениям и откровениям, ни своим, ни чьим. Он стал хрупким, как фарфор, от малейшего движения мог упасть на пол и разбиться на тысячу осколков. Тысячу маленьких зернистых осколков: из-за сырости все в доме казалось влажным и пористым, даже обычные осколки. Попробовать их склеить? О нет. На это она была не способна. В том состоянии, в котором они находились после Лорелей Линдберг. Только они двое, никого больше, кроме них двоих.