Моника Фагерхольм - Американка

Разговоры Никто Херман; такое приятное времяпрепровождение. Вечера в кабинете Никто Херман. Светлое воспоминание. Никто Херман поднимает бокал красного вина, и лучи вечернего солнца, проникающие в комнату через окно, собираются в нем, отражаются и сверкают, сверкают.

За тебя. Так.

О чем они говорили? Обо всем, о чем угодно. Ни о чем. О Кенни и Аландце и первых трещинах в их супружестве. Их пока немного, но все же.

О Жизни Никто Херман, которая тогда в начале представлялась такой увлекательной и богатой событиями — с тренировками к марафону, диссертацией и кинокритикой, книгой эссе и всем прочим.

Они беседовали «о прежних временах». О Женщинах из дома на Первом мысе.

— Что-то они теперь поделывают? — спрашивала Сандра и думала о Женщинах из дома на Первом мысу. «Духовные странствия Элдрид».

— Собираются отпраздновать первые менструации своих дочек.

Но шутки в сторону. Надо пробиваться. Надо закончить исследование.

— Впрочем, — сказала Никто Херман, потому что это было неправдой, — есть и такие, кто что-то «делают». Лаура Б.-Х. только что закончила, и с большим успехом, свой любовный роман, действие которого охватывает четыре столетия и шестнадцать континентов. Или Аннека Мунвег, которую по-прежнему можно увидеть по телевизору. Если, конечно, заставить себя включить его.

Захотеть включить его.

Но у Никто Херман телевизора нет. «Ведь столько есть замечательных книг». Так она обычно говорила. Но все неувереннее.

— Я не знаю, — сказала Никто Херман, она казалась еще более усталой, книга выпала у нее из рук. На короткий миг Никто Херман словно увидела ничтожность своего самолюбования в сравнении со всеми этими огромными мирами, идеями и перспективами. Все это было важно. Все, что существовало.

Духовные странствия Элдрид.

Поездки, переворачивающие мир и сознание, не обязательно с точки зрения географии, но в пространстве и времени.

Об этом-то, собственно, и шла речь: не о том, хочется или не хочется маршировать в колонне, а о том, хочется ли верить в перемены.

— Я не знаю, — сказала Никто Херман.

В те времена Никто Херман была еще «весьма привлекательной женщиной», как говорил о ней Аландец, помимо «прекрасной» и тому подобного.

Иногда она делала вид, что бросает пить. Надевала пальто одновременно с Сандрой и заявляла, что, прежде чем засесть за вечернюю работу, должна прогуляться на свежем воздухе. Но любой идиот догадался бы по ней, что она направляется в кабак. Порой она и не скрывала этого.

— Я выпиваю под настроение. ВЫПИВАЮ.

А еще они в самых расплывчатых выражениях обсуждали будущее Сандры. Никто Херман продолжала давать Сандре добрые советы. Как обычно, весьма абстрактные. Если с этим советом все в порядке, Никто, значит, это со мной что-то не так.

Целеустремленность, планирование.

Но это до того, как Сандра, в отсутствие Никто, нашла среди ее вещей то письмо. Последнее письмо Дорис.

Никто его даже не открыла. Оно так и лежало, забытое, в очередном мешке с материалами, собранными для диссертации.

«Дорогая Никто,

Когда ты прочтешь это, я уже пущу пулю себе в голову…»

Значит, она не распечатала его, Никто. Это сделала Сандра. Когда была одна в рабочей каморке Никто Херман. А потом сбежала.

Через пару недель она об этом пожалела и попыталась снова связаться с Никто Херман, найти ее, чтобы все рассказать, но было уже поздно.

Никто Херман в ее кабинете не было. Ее нигде нельзя было найти.

Итак, когда Сандра в один из самых последних дней, перед тем как собрать свои вещички и подняться на борт парома, отплывавшего в Германию, решила навестить Никто Херман в ее квартире, ей открыл человек, которого она никогда прежде не видела. Мальчишка, парень, он показался ей немного знакомым. Он был похож на тех парней, которых она порой, скажем так, «подбирала» в танцклубе, том самом — в подвале, в «Алиби».

Никто Херман здесь не живет, сказал он. Он не знал, где она. Не имел ни малейшего представления.

Он снял квартиру по объявлению на университетской доске. Он приехал из другого города и страшно обрадовался тому, что так легко нашел жилье. На квартиры была очередь, но он оказался первым.

Она, Сандра, стояла в подъезде на лестнице. Вдруг неожиданно у нее вырвалось (она сама не знала, почему сказала это):

— Могу я все же войти?

Тоном, который не оставлял никакого места для сомнений.

Он на миг вопросительно посмотрел на нее, потом словно с брезгливостью — Сандра вдруг вспомнила Пинки — тогда, давно, утром в кухне в доме на болоте: «Никогда не будь шлюхой, они потом тебя только презирают», — пробормотал торопливо: