Валерий Былинский - Адаптация

– Элизабет! – заплакал я. – И темнота вздрогнула, напряглась.

– Элизабет! – закричал я так, что мои собственные барабанные перепонки почти лопнули, а темнота вспучилась, пошла трещиной, как черный толстый лед.

– Элизабет! – выорал я в ее глаза – и трещина темноты ее глаз лопнула, разлетелась и показалась светлая, как солнце, вода.

Глаза Лизы приоткрылись, она посмотрела на меня.

– Элизабет, – бормотал я, растирая ее снегом, – очнись, отзовись, отзовись…

– Да, я слышу тебя… – слабо сказала она и растянула свои губы в длинной улыбке, – ты звал…

– Слышишь? Слышишь?! – ликовал я, поднимая ее и прижимая к себе. – Мы спасемся… слышишь, мы спасемся… я знаю, я понял, как! Слышишь, не надо умирать, вот так сейчас, вот именно сейчас – не надо! Я не хочу смиряться, не хочу себя и тебя убивать!!! – тер я ее снегом. – Помнишь про человека на кресте, помнишь? Ну, вспомни, это ж как книжка в школе, это же все помнят… он ведь за одну секунду успел спастись… секунда важна, секунда… Понимаешь? Живи, живи, даже секунда важна! Жизнь снова вернулась – слышишь, видишь, она вернулась? Разбойник за секунду до смерти успел… Он успел, успел, и мы успеем…

Внезапно я почувствовал, что мороз возвращается и что нам вновь очень холодно, очень…

– Нет, нет, Господи, нет, не дай вот так, не дай, должна же быть и у меня эта секунда, эта секундочка, прости, прости, прости, дай же мне и ей, Господи… раз и-и, ну что тебе стоит… Что же делать… Я люблю тебя! – кричал я Лизе, словно в пропасть, и эхо неразборчиво отзывалось… Я люблю тебя, я люблю тебя, ребеночек мой, – говорил я, припадая к ее животу и хватая его губами, – я люблю тебя, – оборачивался я в темноту, не понимая, где под ногами озеро, а где небо над головой и кричал, надрывая горло, во все четыре черные стороны:

– Не дай умереть за секунду до смерти, не надо за секунду, не дай же, не дай, ну пожалуйста, нет, не хочу, дай же еще мне поверить за эту секунду, потому что я не хочу умирать, не поверив, нет, не хочу, не поверив, нет…

Лопнул звук. Тишина.

И в этой тишине отрезок времени, который можно перешагнуть в два коротких счета: раз, и!.. – отрезок, который давно уже готовился стать для застывших посреди озера мужчины и женщины последним в их жизни, – он начал вдруг растягиваться. Он растягивался, как слюдяная нить, как нагретое каучуковое полотно. Он расширялся одновременно во все стороны, вверх и вниз, влево и вправо, множился, делился, рос, вился, тихо шептал и ласково плакал, едва слышно смеялся и спокойно, как мать, молчал. И двое, еще не понимая, что происходит, но уже очутившись в середине этой бесконечно растягивающейся секунды, упали в нее, как в плетеный гамак, качались, закрывая и открывая глаза, с удивлением рассматривая небо, которое быстро покрывалось хрустальными фонарями звезд, сильно светлело, словно солнце переставало гаснуть – и, наконец, все остановилось.

Оба они, мужчина и женщина, медленно посмотрели вокруг себя. Они стояли на льду, одетые в меха, шевелились и дышали – а пейзаж вокруг них вместе с воздухом замер – так, словно кто-то огромный и невидимый нажал на кнопку «пауза» вселенского проигрывателя по имени мир. И мир не шевелился – даже снежинки, сдуваемые ветром с поверхности ледяного Байкала, замерли в прозрачном остекленевшем воздухе.

Спустя две или три минуты – потому что здесь, в их секунде время существовало точно так же, как и за ее пределами – где-то вдалеке, там, за прозрачными горами, к которым они, словно Магометы, шли и которые от них все время отодвигались – там, за этими похожими на седые головы волшебников вершинами, послышался шелест, тихий звук движения какой-то огромной, совсем незнакомой и не слышимой никогда ими исполинской силы. И оба они тут же стали утрачивать свое «я», свое цивилизованное и пугливое «я», и начали прислушиваться в них только две их души, его и ее – и они стали внимать тому, что было за горизонтом и шло сейчас к ним. Они улавливали этот шелест и понимали – что это. Это был шум совсем другой жизни, ими забытый, но которой их предки когда-то жили и которую они теперь, слыша – вспоминали. Раньше они думали, что были строителями пирамид – а между тем они оказались двумя глиняными песчинками, прижавшимися друг к другу на одной из ступеней той действительно великой пирамиды, шум которой они сейчас слышали. И эта подлинная жизнь, гул которой нарастал – двигалась к ним.

А еще через полминуты они воочию увидели ее. Цунами хлынувшей жизни поднялось над сжавшимися в общий комок на льду мужчиной и женщиной – и заревело, упало и накрыло их. Оно втекло в их глаза, в их губы, в их мысли, в каждую пору на их коже и в каждую пору на коже их исстрадавшихся душ.