Валерий Былинский - Адаптация

– Почему же ты думаешь, что мир все-таки поджарит тебя? – спросил я. – Потому что все бунтари рано или поздно становились усредненными буржуа?

– Это факт, – пожал он плечами.

– Факт, – подтвердил я, – но есть альтернатива. Во-первых, можно пойти по пути Че Гевары и отдать концы молодым. Во-вторых, стать седым романтичным чудиком, над которым будут посмеиваться. И в-третьих, можно прославиться в какой-нибудь творческой профессии – хотя, пожалуй, это слабое утешение.

– Слабое, – согласился Сид, – потому что должно быть что-то еще.

– Еще – что?

– Знаешь, это не так уж плохо, перестать бунтовать, – сказал Сид, опустив голову и глядя на свои шевелящиеся в носках пальцы ног (в одном его носке была дырка, протертая ногтем большого пальца), – если только… если только соблюдать одно условие, главное условие, которое стоит дороже всех этих отстойных путей.

– Какое же?

– Без этого условия мир был и останется гнилым отстойником.

– Какое условие, Сид?

– Полагаю, что любить, – сказал Сид, совсем опустив голову.

– Любить, – повторил я и внутренне улыбнулся.

– Понимаешь, – серьезно сказал Сид, – я пишу дипломную работу о трансформации этого чувства, ведь там, в любви, по моим расчетам, кое-что изменилось за последние полвека… ну ладно, на эту тему у меня тумены мыслей вертятся, но я их не собрал еще воедино и поэтому не буду говорить. Знаешь, у меня одна тайна есть, о которой я тебе пока не скажу, она очень странная, эта тайна, скорее то, для чего я сам являюсь тайной… но об этом лучше потом.

В конце концов я все-таки распрощался с ним – хотя Сид предлагал остаться, говоря, что ночами все равно не спит, систематизирует свои и чужие мысли, набрасывает эскизы глав своего живого романа, а с интересными собеседниками ему в кайф общаться хоть сутками, и я могу остаться до утра или поспать в другой комнате. Но я поблагодарил его, оставил свой номер телефона и вышел на освещенный фонарями темный пустой Старый Арбат.

Было часа три ночи, подмораживало. Слева, на втором этаже желтого здания я увидел за окнами вспыхивающие цветные огни и подрагивающие тени людей. Над входом висела табличка: «Рюмочная у Гоголя». Я бездумно поднялся по деревянной лестнице, вошел в гудящий пьяными голосами зал. Решил, что выпью рюмку рома и все – усталости не было, возвращаться в пустое жилье по-прежнему не хотелось. Снял куртку, положил ее на стул возле незанятого стола. Рядом со мной сразу же возникла из темноты совершенно пьяная, а может, и под кайфом, высокая девица лет тридцати. Она была стройна и длинноволоса, с дымным взглядом прищуренных глаз. Девица схватила меня за руку и потащила танцевать в центр танцпола, где стала сильно прижиматься лобком к моим гениталиям, при этом как-то по-арлекински, словно на дворе стояли авангардные годы двадцатого века, закатывала глаза и бормотала какие-то стихи – кажется, собственного сочинения. А мне было призрачно и легко после освежающих бесед с Сидом, кубинского рома, мате, кохибы. Я стал уже забывать красивую и временами добрую ко мне Инну, с которой мы прожили вместе полгода и которая всерьез собиралась стать моей женой. Когда мы расставались, Инна, сидя, как школьница со сложенными руками за столом, говорила с мучительной болью в глазах: «Я ведь всерьез, ставила на тебя Саша, всерьез. Я даже написала своему англичанину по Интернету, что встретила и полюбила тебя. Я ставила на тебя – но ты подвел, я ошиблась…»

Сейчас, танцуя под медленную музыку «Нирваны» рядом с пьяным и гибким, похожим на осьминога телом неизвестной мне женщины, я воочию представил лошадиные бега, трибуны, Инну среди зрителей и себя в упряжи, бьющего по песчаной дорожке ногой – белозубого, сильного, гордого. Старт! Лошади-люди рванули с места. Нет, думал я, танцуя с ползающей по мне, благоухающей вином женщиной, которая облапила меня, как головоногое морского собрата, – нет, мне не хватало сегодня чего-то еще, последнего, влажно-чувственного, может быть, даже подводного, с выбросами чернильной спермы – секса с этой морепродуктной женщиной. Но что-то останавливало меня – я понимал, что девица трется о меня своим телом не потому, что действительно меня хочет, а потому, что искусственно, из-за какого-то личного хаоса развернула свою душу к миру задницей и отчаянным враньем пытается себя от чего-то личного излечить.

Это ее внутреннее вранье клокотало в ее теле, с которым я танцевал, я чувствовал эту неправду даже сквозь длинное, облегающее фигуру платье. Когда мы вернулись к столику, мои ощущения подтвердили две возникшие из темноты фигуры ее подруг. Обе девушки были в верхней одежде и одна из них держала в руках третье пальто.