Александр Кабаков - Группа крови [повесть, рассказы и заметки]

А ночи были безумными, одна за другой, без исключения.

Однажды я обнаружил в большой комнате тело юноши в какой-то древней одежде. Он лежал на полу, неловко подвернув ногу – мертвецы часто лежат в неловких позах. В виске убитого зияла кровавая дыра… В комнате стоял сладковатый запах трупа. Я вылетел из квартиры, отдышался – и, вспомнив Третьяковку, довольно решительно вернулся на место преступления. Нужно ли говорить, что тела там уже не было?

В другой раз я провел благодаря обитателям соседской квартиры прекрасную музыкальную ночь. Вначале, как заведено, две гитары за стеной жалобно заныли, но потом музыка превратилась в мою любимую смесь фламенко и джазовой гитары, от которой выступают нестыдные слезы и теснит грудь. Я толкнул входную дверь в приют томящейся души художника, но чертова дверь оказалась заперта самым реалистическим образом. Между тем музыка становилась все громче, все отчетливей в ней слышались испанские рыдания и проклятия – и вдруг кончилась, оборвалась на отчаянной ноте – и послышались аплодисменты, свист, крики «браво!»…

Если не ошибаюсь, седьмая ночь прошла без каких-либо событий, за стенкой моей кухни оставалось тихо до самого утра. Причем тишина не была леденящей душу, какой бывает тишина, например, в главном эпизоде фильма ужасов, когда саспенс делается почти невыносимым, – нет, тишина стояла уютная, тихая.

И вот часов в шесть утра я не выдержал, решил заглянуть к мертвому соседу, узнать все же, не случилось ли чего… Все было спокойно, и серый рассвет тихо наполнял соседскую кухню. Посреди нее на табуретке стоял небольшой эмалированный таз, в тазу помещалась человеческая голова, в которой я мгновенно узнал вечно растрепанную, подпертую большой бородой, будто бы высокомерно закинутую назад, голову неугомонного соседа.

– А в цирке, когда ассистентка фокусника вся помещается в такой же величины ящик, как эта табуретка, ты не удивляешься? – заговорил сосед хрипловато, как обычно говорят пьющие люди, да еще после долгого молчания. – Вот я сейчас встану, табуретку эту фальшивую разложу на детали, покажу тебе, как я весь скрючился, и все зеркала, в которых меня спрятали, покажу…

– Ты что, теперь цирком занялся? – неуверенно спросил я. В глубине души я, конечно, был уверен, что все эти ночи мне снился один бесконечный сон, свидетельствующий о моей психической болезни. И сейчас, конечно, я считал, что соседская голова мне снится.

– А ты знаешь, что из всех искусств для нас важнейшим является кино, не считая цирка? – строго спросила живая голова. – Ну, к нам попадешь, узнаешь от самого…

Как я вернулся в свою квартиру, не помню.

В последующие ночи таких ужасов мне уже не показывали.

Только однажды ко мне обратился довольно халтурно написанный автопортрет покойника.

Возвращаясь из ночного магазина, я зашел в опечатанную квартиру, привлеченный неясным и негромким шумом – будто кто-то читал вслух по написанному или по книге. Войдя, я сразу увидал холст на подрамнике, которого вчера в прихожей не было. Картина стояла на полу, лицом к стене. Я повернул ее изображением к зрителю и увидел портрет художника в юности – в такой давней юности, что и опознать его можно было только по лохматой голове и гордо выдающейся вперед бороде.

– Знаешь, что тебя портит? – спросил портрет, продолжая, видимо, ту речь, начало которой я слышал на лестничной площадке. – Начитанность, вот что. Ты же, вместо того чтобы по-людски, по-соседски посидеть с человеком, поговорить…

Тут он, видимо, поймал взглядом мое движение, свидетельствующее о том, что я собрался его перебить, и хрипло заорал:

– И что с того, что мертвый?! И с мертвыми говорить надо, мертвые тоже люди! Да тебе что мертвые, что живые – ты не видишь никого, не слышишь… И всему объяснения знаешь. Ну скажи, Булгакова вспомнил? А как же. Гоголя? Конечно. Даже и Джойса, интеллигент хренов, сюда же приплел… И ведь приличный человек, ученый, а начитался за жизнь беллетристики в журналах, крыша и поехала… Тьфу!

Он вполне материалистически плюнул в мою сторону, после чего краски пошли струпьями, как бывает с плохими красками даже на нестарых холстах, и осыпались почти полностью. Безо всякой причины перекосился подрамник, и от него отвалилась планка. Тут же в еще отчасти сохранившемся центре изображения появилась дыра. Хриплое бормотание возобновилось, но стало совершенно неразборчивым…

Понимая, что портрет совершенно прав, я наутро приступил к борьбе с болезнью.