Юрек Бекер - Дети Бронштейна

Попросил у Марты адрес: ничего я не испорчу, мне просто интересно посмотреть на дом снаружи и пройтись по незнакомым местам. Марта улыбнулась моему нетерпению. Потом взяла записную книжку, но листала одной рукой, и книжка все время захлопывалась, пока я не догадался придержать обложку. Марта пальчиком указала на последнюю запись: читай. Амалиенштрассе! Привлекательное название, я представил себе улочку короткую и широкую, зеленые кусты перед каждым подъездом.

Нет больше причин торчать у Марты в комнате, может, и я ей поднадоел. На прощанье дарю ей лучшую из своих улыбок, Амалиенштрассе, очень приятно. И снова заверяю ее, что тех людей беспокоить не стану, я ведь и фамилии их не знаю.

— Кубиш, фамилия — Кубиш, — тут же доложила Марта.

— Ты на какое время договорилась?

— Это еще надо обсудить с Бернхардом.

И никак не спросишь, нужны ли ей деньги, я ухожу в свою комнату. Потеряли время на карпа, а то Рахель уже звала бы нас к ужину. Я сел к окну, наслаждаясь новой картиной жизни, час назад все было еще по-старому. Не стоит ли позвонить Гордону Кварту, предупредить, чтобы больше не расспрашивал оркестрантов? Погода заслуживает небольшой прогулки, на небе легкие безопасные облачка, до Вайсензее ничего не стоит доехать засветло. Позвоню ему на той неделе: комнаты у меня пока нет.

Стук в дверь, и опять Марта. Предлагает съездить вместе на Амалиенштрассе. Спрашиваю:

— Прямо сейчас?

— А когда же? — звучит ответ.

Нет, я не обрадовался, я бы лучше остался наедине со своими переживаниями, что она там задумала? Мы выскользнули из квартиры, на площадке Марта обратила внимание на странный рыбный запах, я рассказал ей про карпа. Когда мы переходили улицу, краем глаза я заметил Рахель и Хуго Лепшиц у открытого окна. Вот я бы в жизни не стал бы набиваться ей в сопровождающие, надо ведь разговаривать, а о чем?

Марта будто бы знает дорогу, идем на трамвай, нам на семьдесят четвертом до Антонплац и еще чуть-чуть. Я все сильнее чувствую смущение, шагая рядом с Мартой, каждый шаг меня напрягает. Такое чувство, будто впереди каверзный экзамен. Ничего между нами снова не завяжется, исключено, я и сам не соглашусь, уж не говоря про Марту. Может, мое смущение объясняется тем, что я так и не привык ее не любить.

Пока ждали на остановке, Марта вдруг говорит:

— Между прочим, я тоже считаю: тебе лучше переехать. Потому и комнату нашла.

То самое и сказала, что мне давно ясно, но я с трудом победил в себе желание обидеться. У нее на шее бусики, ради которых я совершил первое в жизни настоящее воровство, они стоили половину хозяйственных денег за какой-то очередной месяц.

— Меня одно волнует: как твои родители отнесутся к переезду.

— Начнут причитать, — уверенно заявила Марта. — А ты внимания не обращай, уж прикидываться они умеют.

— Ну, это тебе лучше знать.

В трамвае мы стояли, потому что двух свободных мест рядом не было. Смотрели в окна по разным сторонам, не разговаривали. Слышать я ничего не хотел, не хотел и говорить, но молчание действовало угнетающе. Может, она уже жалеет, что напросилась со мной, ведь о том, что ждет не дождется моего переезда, могла сообщить и в другой раз.

Наконец я сказал, что ей лучше бы сесть, с больной-то рукой, а она ответила, что мы вот-вот приедем. Незнакомый район мне нравился, трамвай, казалось, проезжает городок, где даже четырехэтажные дома в диковинку. Вайсензее — у отца тут жила одна знакомая, она все клялась, что в жизни не променяет этот район на другой.

Мы вышли, Марта спросила у какой-то пожилой пары, где тут Амалиенштрассе. Оказалось, до нее еще одна остановка. Что ж, по мне можно и пешком, хотя прогулка затянется. Марта, похоже, знает дорогу и берет меня под руку, просто не верится. Какое испытание она мне уготовила?

Мы идем и идем, улиц я уже не различаю. Руку выставил треугольником. Что мне до замысла Марты с этой прогулкой под ручку. Нечего тут копаться, она это и в голову не берет. Только у меня все всерьез, только мне за любой чепуховиной мерещится глубокий смысл, только мне все пустое кажется таинственным и многозначным.

***

Не нашел я ни кусачек, ни напильника.

И никак не получалось забыть про пьяного отца, я все тащил его через всю комнату к кровати, все падал на него сверху. На другой день он вышел после обеда, лицо серое, от ночного благодушия ни следа.

Я представил себе, как он опять сидит против надзирателя, опять требует: «А теперь давай с самого начала!» И как тоскливо ему слушать этого Хепнера, как трудно ему смотреть на пленника, как изо дня в день все сильнее желает конца разборки, в том себе не признаваясь. Единственный, кто может покончить с этим делом, — я, и все зависит от моей смелости.