Александр Проханов - Шестьсот лет после битвы

«А здесь я схитрю, и ты ничего не заметишь!» — подумала Антонина, сворачивая с этой лыжни на другую, едва пробитую. Кто-то одинокий проложил этот след в лес, где сосны мешались с дубами. Черные ветвистые рога дубов уходили в небо, и в каждой вершине стояла такая синева, такая плотная, живая, дышащая сила, что сладко и чудно было смотреть.

«Вот и смотри…» — заманивала она его вглубь, и кто-то неведомый, проложивший одинокий след, увлекал их обоих.

Они вышли на поле, на чистое пустое сверкание, выпуклое, в зеркалах и мерцаниях. Не было теней, а одно напряженное излучение света. Горячее, белое, обесцветившее небо солнце, и ледяные его отражения — бегущие во все стороны ручьи света. Лыжный след утончился, оборвался. Снова слабо возник. И исчез навсегда, словно тот, кто заманил их на это поле, вспорхнул и пропал. Летел над ними, невидимый в высоких лучах.

— Какая краса! — воскликнул Фотиев. — Куда мы пришли? Не сбились?

— Давно уж! — засмеялась она. — Это я вас увела с пути истинного!

Медленно по твердому хрустящему насту шли рядом. По горячему снеговому простору. Лишь вначале поле показалось пустым и безжизненным, но потом ожило, задышало.

Цепочка лисьих следов прочертила наст. Маленькие, прожженные в снегу отпечатки. Ледяная ребристая чашечка с крохотным солнцем. Они оба нагнулись к следам, трогали пальцами лунки. Их руки сплетались, касались. Она отломила кусочек мерзлого снега с отпечатком лисьей стопы, держала на весу, и след отекал капелью, таял у нее в руке. Он подумал счастливо о красном пушистом звере, пробежавшем здесь на рассвете. Лиса свернулась в клубок, смотрит на них с опушки. Красный завиток на снегу.

Навстречу им из-за наста встал стебель, сухой и колючий, с пышным, похожим на чалму соцветием. Уже не соцветие, а ворох мохнатых семян. Куст чертополоха, перестоявший зиму, бураны, жгучие звездные ночи, неживой, оттаивал на солнце. Разжал свои железные скрепы, и семена на легчайшем ветру вылетали из мертвой головы, неслись над снегами. Фотиев смотрел, как прозрачное пушистое семя, сотканное из паутинных лучей, плывет по воздуху. Наивно, по-детски подумал: там, в перекрестье лучей, крохотный неразличимый портрет — два их лица, склоненные к неживому цветку.

На их пути под лыжами заголубело, засверкало синее перышко. Сойка пролетела, обронила над полем перо. Он поднял его, глянул в небо. Невидимый в воздухе птичий след. Невидимый в белом поле след их лыж. Бережно спрятал перышко. И внезапно с нежностью, с болью подумал: через много лет, бог знает где, посмотрит на синее перышко, вспомнит этот день, это белое поле, ее и себя, счастливых, бредущих в сиянии снегов.

Они перешли поле и снова оказались в лесу. Пробирались сквозь буреломы, завалы, уже без путей, зная, что заплутали, не пугаясь, а радуясь тому, что заблудились.

Вышли на большую поляну, парную, горячую. Снег был словно сливки, словно кипяченое дышащее молоко. Сочился, испарялся, превращался в туманную дымку, сквозь которую на дальнем конце поляны темнел одинокий сарай.

— Откуда сарай? — спросил он, оглядываясь, стараясь угадать близость жилья, соседство человека. Не находил, не угадывал. Слышал деревянный стук дятла, его гулкую весеннюю очередь. — Как с неба опустился сарай!

— Должно быть, была деревня. Здесь много таких заброшенных. Срубы свезли, или они сгорели. Дороги лесом поросли. А сарай остался. Тут, по лесам, много таких деревень.

— Поселиться бы в такой, — сказал он мечтательно.

— Какой же вы фантазер! — засмеялась она. — Вечные у вас фантазии! Только дай вам повод, и уже фантазии!

Он тоже смеялся.

— Я так редко вас вижу, — сказал он, перестав смеяться, глядя на нее серьезно и пристально. — Мало вас вижу, говорю редко. Но чувствую вас постоянно, обращаюсь к вам мысленно. То где-то мельком вдали вас замечу. То из автобуса на ходу. То мимо вашего дома пройду. Думаю о вас, хорошо думаю. Вспоминаю, как познакомились, как ехали по ледяной дороге в сумерках. Уж о чем говорили, забыл, а лицо ваше помню. Как оборачивались, как тихо улыбались. Кажется, вчера это было. Или целая вечность прошла.

— А я помню, о чем тогда говорили. До словечка помню, — ответила она, дорожа этой внезапной, возникшей между ними серьезностью, подвинувшей их к какой-то близкой, желанной черте, о которой знала, которую в мыслях преступала многократно. И теперь на этой горячей млечной поляне чувствовала, как близки они, как им хорошо обоим в окружении темного, теплого, бесснежного леса с перестуками весеннего дятла, в жарких испарениях снега, в могучих, непрестанных, поступавших из неба потоках света. Черный в отдалении сарай казался кораблем, плывущим в белизне и сверкании. — Я о вас думаю тоже, — сказала она. — Чувствую ваше присутствие. Мне кажется, с тех пор как вы приехали, здесь все изменилось. Люди изменились, стали думать иначе, иначе поступать. Вы внесли смятение, возбуждение. Одни о вас говорят хорошо, тянутся к вам, повторяют ваши мысли. Другие бранят вас, почти ненавидят. Вы им чем-то мешаете, что-то у них отнимаете. Если я слышу, что люди вас хвалят, желают вам помочь, вижу, что это ваши друзья, я их очень люблю за это. А если вижу ваших врагов, сама на них нападаю. Запрещаю им говорить о вас худо. Вы должны знать — я за вас! Должны меня считать своим другом!