Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

Так ли Клара Фрис нашла своего моряка? Хотела уехать и влюбилась в того, кто хотел уехать еще дальше, чем она? Прочла в белых парусах клятву и не поняла, что паруса обещают совсем не то, о чем она мечтала? Паруса давали клятвы мужчинам, не женщинам.

Он спросил ее о Биркхольме за чашкой кофе. Она родилась в другом месте, но он так и не выяснил, когда ее семья переехала на остров. Альберт спросил о родителях, которые, как ему было известно, умерли. Он только не знал когда.

Клара закусила нижнюю губу.

— Учитель был настоящим детоненавистником, — произнесла она таким тоном, словно считала необходимым подбросить хоть какую-то информацию о своей жизни на Биркхольме, чтобы не дать Альберту подобраться слишком близко к сути. — Вечно у меня болели уши. Он обожал их выкручивать.

Альберт кивнул. Он был немного знаком с условиями обучения в школах на Биркхольме и соседнем острове Йорто — там был один учитель. Четырнадцать дней шли занятия, четырнадцать дней — перерыв. Избытком знаний дети не страдали.

Она какое-то время сидела, разглядывая свои руки, охваченная странной печальной задумчивостью. Затем подняла голову, и он увидел, как помрачнели ее глаза. В них теперь читалась не скорбь, но что-то более древнее, ужас, как у животного, которое боится за свою жизнь, но не знает имени врага.

— Вы бывали на Биркхольме? — спросила она.

Он покачал головой:

— Мимо проходил. Там особенно не на что смотреть. Остров ведь, кажется, совершенно плоский.

— Да, самая высокая точка — два метра.

Она на секунду улыбнулась, как будто оправдываясь. И взгляд снова сделался мрачным.

— Это все то наводнение, — произнесла она и содрогнулась. — Я никогда этого не забуду. Мне тогда было восемь. Вода все прибывала и прибывала. Остров совсем исчез. Земли видно не было. Только море. Везде море. Я спряталась на чердаке. Но и там боялась оставаться. Там было так темно! И я вылезла на крышу. О дом ударялись волны. Брызги пены долетали до самой крыши. Я вся промокла. Ужасно замерзла.

Она задрожала, словно холод до сих пор не покинул ее тела.

— А что ваши родители? — спросил он.

Рассказывая, она съежилась. Голос стал тихим и робким. Она была ребенком, беспомощным, напуганным ребенком, который ему доверился. И он обращался к этому беспомощному ребенку. Но сам этого не понимал. На самом деле он не спрашивал о ее родителях, он взывал к ним. Кто-то же должен был за ней присматривать? Ему хотелось, чтобы в рассказе возникла рука спасителя, отец, который крепко держит ее в своих сильных руках, мать, которая прижимает к себе и согревает своим теплом. Но рассказ звучал так, словно посреди этой бури она была на крыше совсем одна.

— А что, на крыше совсем никого больше не было?

— Нет, еще Карла.

— Карла — ваша сестра?

Он говорил ей «вы». Другое обращение казалось высокомерным. Но в тот момент это было все равно что говорить «вы» ребенку.

— Нет, Карла была моей тряпичной куклой.

— Мм, а что же ваши родители?

— Я сидела на коньке крыши, держась за дымовую трубу. И тут стало темно. Я совсем ничего не видела. Как будто мне на голову натянули угольный мешок. В мире остались только я и Карла. Ветер так ужасно завывал в трубе. Волны бились о дом, как о борт корабля. Я думала, стены обрушатся. И все-таки надо было поспать. Мне казалось, я уснула всего на минутку. А когда проснулась, Карлы не было. Видно, я отпустила ее, и она соскользнула с крыши. Я звала и звала. Но она не вернулась.

Внезапно она улыбнулась:

— Какую ерунду я говорю. Да и вы тоже, заставляете меня рассказывать ужасные вещи. Вам, наверное, все это кажется полной чушью. Вы столько лет плавали. Наверняка сталкивались с вещами похуже.

Он проникновенно посмотрел на нее:

— Нет, фру Фрис, не сталкивался. Я никогда не испытывал ничего, что могло бы сравниться с тем, что вы пережили той ночью, одна посреди бушующего моря.

Щеки ее зарозовели. Он видел ее ужас. В этот момент между ними возникли нити, которые он знал, что никогда не сможет разорвать. Она отдала ему нечто драгоценное. Тайну, которая, возможно, была самым сердцем ее существа. Он по-прежнему крайне мало о ней знал. Но он видел ее страх. Этого было достаточно. Это обязывало.

— Карла, — сказал он задумчиво, словно говорил вслух сам с собой. — Почти такое же имя. Как будто она была вашей сестрой-близняшкой.

— Да, — просто сказала она. — Почти как Клара.

И посмотрела на него с благодарностью. Теперь она знала, что он оставит ее в покое. Не станет давить. Он теперь знает о Карле и Кларе. Больше ему знать не обязательно. Больше ей ничего не нужно доказывать, объяснять, защищать. Под его взглядом она стала той, кем никогда не была, — неисписанным листом. У нее появилась возможность начать все сначала.