Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

И засмеялся — от омерзения или цинизма, Альберт не понял.

— Тут-то явно постарались. Мы же просто следили, чтобы они высохли как следует. Выглядели они как спящие. Глаза закрыты, рот приоткрыт, так что видна белая полоска зубов.

Он бросил на Альберта отрешенный взгляд, словно погрузившись в воспоминания.

— Ты о ком говоришь? — спросил Альберт.

Йосеф очнулся:

— О неграх, о ком же еще? — В его голосе послышалось разочарование. — Надо же было как-то добиваться уважения. С нами был капитан-бельгиец. Он украшал негритянскими головами клумбу. Каждому свое.

Он снова засмеялся, и на сей раз в его смехе Альберту почудились нотки смущения. Он догадывался, что оно было вызвано не разговором об отрубленных головах, а его собственным неведением. Йосеф поначалу счел его сообщником, а теперь понял, что допустил промашку.

Альберт смотрел на старого однокашника, не зная, что и сказать.

— Что смотришь? — Голос Йосефа внезапно стал резким. — Они ведь только такой разговор и понимают. Для них же и делали. А то пришлось бы всех перестрелять. Работать-то они не хотели. Разлечься на циновке да на солнышке, как крокодилы на песке, — это да, это мы умеем. Пусть гордые, тщеславные, но в целом — настоящие животные.

— Я думал, ты был лоцманом.

— Лоцманом был, капитаном порта в Боме, commissaire maritime [24] Морской комиссар (фр.). , я водил по Луалабе аж до Матади по узкому и труднопроходимому рукаву реки. До меня океанские пароходы ходили только до Бомы. Я был первопроходцем.

В его голосе слышалась гордость. Он откинул голову и посмотрел Альберту в глаза. На мгновение показалось, что он рассматривает Альберта откуда-то сверху, хотя оба сидели и Альберт был выше его. У Йосефа были глубоко посаженные глаза, крупный прямой нос, а усы свисали аж до самой мощной нижней челюсти. Во взгляде бывшего лоцмана появилось презрение.

Я был лучшим лоцманом на Конго. Я был капитаном порта в Боме, кем я только не был! Но не это главное. Главное вот что. — Он ткнул пальцем себе в щеку. — Цвет кожи. Вот что главное. Я был белым человеком. Повелителем жизни и смерти. Жарко в этой Африке, как в аду. Но это ничто по сравнению с тем огнем, что разгорается внутри. Вот он, дар Африканского континента, познать наконец-то свою собственную силу. Каждый четвертый оттуда не возвращается. Их забирает жар — или черные. Но оно того стоит.

Он наклонился вперед и проникновенно посмотрел на Альберта. Презрение улетучилось из его взгляда. Он словно искал понимания. В голосе послышалась мольба:

— Я пытался объяснить это здешним людям. Но они не понимают. Никто не поймет, пока не испытает. Все, что было до этого, — ничто. Все, что будет после, — ничто. Миражи, призраки бесплотные. Из Конго ты привозишь только одно, и уж это точно не побрякушки, которыми у меня тут все завалено. У нас была песня. Знаешь, спеть не спою…

Он откашлялся, приводя в порядок голос.

— Конго, — продекламировал Йосеф. Его голос внезапно задрожал от прилива чувств. — Даже сильнейший там умолкнет и возляжет на смертном одре. Даже самый суровый и необузданный вскоре пойдет на корм крысам. Ибо в Конго люди умирают как мухи.

Его голос становился все более проникновенным и чуть не прерывался от страсти.

— Но я не умер. Я жил. Да, я жил, — он со всего маху ударил ладонью о стол, — и не так, как здесь! Здесь разве жизнь!

Альберт молчал. Ему хотелось отвернуться. Но они продолжали смотреть друг другу в глаза, и Альберт понял, что он видит во взгляде Йосефа. Йосеф приучился смотреть на других людей так, как могут смотреть только боги. Позволить ему дышать? Или он заслуживает смерти? Вот какой взгляд Йосеф Исагер, сын старого учителя Исагера, привез с собой из Конго.

Йосеф постарел, он был все тем же, но старым, а в Африке нужны были сила и молодость. И лоцман вернулся домой, в Марсталь. Отсюда он вышел. И теперь жил здесь в ссылке. Никто не склонял головы, завидев угрозу в его глазах, никто, кроме Марен Кирстине, безмолвной запуганной свидетельницы его ночного буйства.

— А он не сказал, почему вдруг решил похоронить руку?

Абильгор покачал головой:

— Я спросил, как к нему попала отрубленная рука. Он ответил, это что-то вроде сувенира, ну как бивень слона, ожерелье или копье, такого добра у него тоже хватает. Заявил, что в этом не было ничего особенного, таким тоном, как будто речь шла о совершенно обычных вещах, что руки рубили убитым туземцам, чтобы бельгийские военные могли доказать, что не напрасно тратят патроны. Как-то так к нему рука и попала. Я просто не знал, что сказать. — Пастор растерянно смотрел на Альберта. — Я не хотел брать эту руку. Но он ее оставил. Сказал: «Вы священник. Мертвые — в вашей компетенции». Выбросить ее я не могу. Но и в гроб положить и похоронить на кладбище тоже. Даже имени не знаю. Ума не приложу, как быть.