Елена Георгиевская: Черная трава

– Тень, – рассеянно говорит она. – Ты живешь в тени.

Можно выйти на лестничную площадку. Там было тихо, пока на этаж не вселились молдаване и хачи. Но сейчас они спят.

Он не курит, но сейчас берет у Полины сигарету для пары затяжек.

Тот человек, на которого ты хотел быть похожим…

Нет, больше Глеб не употребляет слова “убил”. Даже спьяну. Это никому не нужно – знать, кто убил твоего отца.

Он смотрит на облепленные рекламными и коммунистическими листовками двери лифта и вспоминает стихи, которые прочитал в середине девяностых в местечковой любительской антологии: “Сигареты, коридор, / Грязный туалет, / Полусонный разговор, / Двадцать восемь лет”. Нельзя любить такие стихи, они не только дилетантские, но и чернушные; возможно, автор пил с составителем, иначе это не взяли бы никуда. В середине девяностых Глебу казалось, что он никогда не будет чувствовать себя, как герой этого стихотворения.

У него узкая, легкая кость, но еще в старших классах он научился отжиматься на кулаках лучше, чем здоровенные парни. Сейчас он вынужден постоянно сидеть за компьютером, так зачем он этому учился?

Лейтенант Кормухин приспособился бы к таким условиям.

Нет. Сейчас не его время.

И что, говорит он, теперь я должен осознать пагубность влияния этого стихийного ницшеанца (или кем он был – я, честное слово, до сих пор не могу это понять, Полина) и обратиться душой к добру и свету или, как это теперь принято называть, толерантности? Может, мне еще в церковь пойти? Нет, это вы, гуманитарии, бродите в тумане и цепляетесь за чахлые кусты, чтобы не заблудиться окончательно, хотя эти кусты надо бы рвать с корнем.

Бог не задумал жизнь такой, говорит она. И твою тоже. Leben, Бог не задумал тебя тобой, это Гандельсман написал, такой поэт.

Давай, конечно, ты у нас высокодуховная личность, ты сама кому угодно расскажешь, где надо рвать с корнем, а где – просто смахивать пыль. Стоило ли учиться четкости и беспощадности взгляда на реальную жизнь, когда тебе подсовывают виртуальную муть, пестрящую обманками и подлогами?

А ведь это всего лишь порождение реальности, неотъемлемая часть ее, говорит Полина.

Ему тоже тогда было двадцать восемь, человеку, убившему его отца.

Да, ей, кажется, действительно можно рассказать. В ее таежном мусоросборнике мужики все злые, топорами секутся. А ты всего лишь был свидетелем перепалок в военчасти. Сломанные ударом кулака лицевые кости и череп, разрубленный топором, – есть тут разница?

Говори тише.

– Это не метод не действует, – говорит она. – Просто он был человеком жизни, а ты – человек смерти.

– А я думал, это генетика. Мне передался принципиально иной тип темперамента. Хоть иди и застрелись.

– Можно и так сказать.

– Я не то что пытался подражать ему все эти годы, – говорит Глеб, – просто он мне словно был виден отовсюду. Как памятник – из любого уголка ближайшего парка. Но человек – это не памятник.

– Это возрастной кризис, – говорит она. – И вообще, можешь ты жить с мыслью, что никто никого не убивал?

– Даже если не убивал, это все равно что убил. Самообман оставь для подростков, гуманистов и христиан.

– Он – человек жизни, ты – человек смерти. Не всегда стоит играть с противоположностями.

– Еще скажи, что я некрофил, и из сочувствия помоги устроиться на работу в морг. Я, кстати, до сих пор не боюсь трупов. Мне на них плевать.

(Но все равно он превратится в своего отца – лысеющего зажатого ублюдка. Поэтому нет разницы, боится он смерти или всего лишь возвращения домой.)

– Глеб,- спрашивает она, собираясь уходить, – как ты считаешь, разве это правильно – топить щенков?

– Да, – говорит он, – зачем плодить дворняг?

– Ну и сволочь же ты, – отвечает Полина и бесшумно спускается вниз по лестнице.

Что она в нем нашла – что-то особенное, волю, которая была только продолжением чужой воли, – но у многих нет даже такой: они живут по инерции.

Или просто выделила в сетевой толпе человека своей касты, понимающего, почему группа “Muse” – дешевый мейнстрим, что Коэльо – такой писатель, которого лучше не читать, и что Mail Agent – троянская программа, которую лучше не скачивать?

Впрочем, все это мусор.

Может быть, стоит смириться, думает он: миллионы людей продолжают чужое и не задумываются над этим. А он задумывается; так и с ума можно съехать, в наше время это нормально. Проще найти вменяемого художника или писателя, чем программиста со здоровой психикой.

Ему снится, что тараканы из его головы сползлись в ванную. Офигеть, как смешно.