Елена Георгиевская: Инстербург, до востребования

«Опасайтесь того, что исходит от чужих, а особенно зимой. Это сила, разъедающая все человеческие институты. Она всё снесет. Сама себя разгромит. Утвердит пустыню, в которой снова явится жлоб. И всё начнётся сначала.

Это интертекст, оригинал смотрите у Коэна. У которого из многочисленных коэнов мировой культуры, ехидно поинтересуется просвещённый. (Посвящённый?) Да всё у того же. Кстати, вы знаете, что он родился в тот же день, когда умер Шопенгауэр? (На сайте „Семь сорок“ написано, что первого сентября; евреи, не позорьтесь.)

Такие, евреи, у вашего бога шутки.

Но Кёнигсберг я ненавижу больше. Когда я появляюсь здесь, всегда находится кто-то, заявляющий, что я совершаю литературное самоубийство, хотя я всего лишь убила в себе литературного тусовщика. Ася говорила: то, что медленно подыхает, нужно быстро добить. Не люблю, когда евреи перефразируют Ницше, но она, кажется, была права. Я понимала, что без тусовок нет продвижения, но я и этого и не хотела. В андеграунд не пробиваются, ещё и за это я люблю андеграунд.

Мне только не нравится, что там много жидов. Они ведь чувствуют, что я фольксдойче, даже если я не называю фамилию, и начинают шушукаться и шептаться, как в стихотворении Иллакович, несостоявшиеся жертвы Холокоста, неиллюзорная мразь. А что касается фамилии, то она обычная у меня, вы её обязательно узнаете, если только я не сменю её вместе с именем, как Савитри Деви.

Мне плохо, когда много жидов и много дождя. Мокрые листья неровно посаженных вокруг кантовской могилы грабов кажутся глянцево-лиловыми, как черепица нового дома на улице К., очередной малоудачной вариации немецкого стиля. Проклятый город превращается в сочетании наркопритона и казино. Какой здесь тяжёлый туманный воздух, какие невыносимо расслабленные люди: курортный климат вкупе с комплексом неполноценности, которым страдают все жители бывших столиц, создаёт особый тип мышления, мировоззрения и поведения — описать его можно с помощью русской поговорки: „Как пыльным мешком по голове стукнутый“.

Мне снилось, что город рассыпается на отдельные кирпичи и начинает падать в безвоздушную яму. Ася говорила: то, что падает, нужно подхватить, внимательно рассмотреть и, если не годится, выбросить. Евреи всегда примешивают к пониманию Ницше свой поганый практицизм.

Ещё здесь от меня требуют хорошего настроения и позитива. Я не совсем понимаю, почему они это делают: они вроде бы неглупые люди, а по мне отчётливо видно, что позитива от меня может требовать только идиот. Я не понимаю, как человек, будучи немцем хотя бы наполовину, может источать позитив, когда он в этом городе. Раньше здесь летали русские пули, а сейчас — шелуха русских семечек. Да, очень смешно.

Ненавижу вас».

А всё-таки это лучше, чем Подмосковье, подумала Ася. Готические церкви, вызывающие в памяти башню из колоды Альбрехта Дюрера, хоть как-то отвлекают от убожества хрущёб и вульгарности новостроек. И всё равно паскудно — а вы найдите человека, только что вернувшегося из Германии, которому бы не показалось, что здесь паскудно. Словно кто-то смёл в совок весь мусор с окрестностей и высыпал на этот район. Будка на остановке исписана одним и тем же почерком — видимо, некий школьник решил оповестить мир: «вот сколько матерных слов я успел изучить к своим двенадцати (тринадцати, четырнадцати) годам». При взгляде на доску объявлений начинало казаться, что на остановке побывали не только трудные подростки, но и городские сумасшедшие. «Падалка Иван Иванович — закалённый патриот. ГРУ, 1930», — повторялось на доске раз пять или шесть. Ася подумала, что с такой фамилией Ивану Иванычу, действительно, только ГРУ и остаётся.

В маршрутке был псих. Пьяный мужик лет сорока в джинсовой кепке, с кожаным портфелем в руках. Он пытался докопаться до водительницы, стриженой толстой тётки, смахивающей на бутча: