Елена Георгиевская: Инстербург, до востребования

— Не скажу, — ответила Ася, которой захотелось сбежать от этого всего куда-нибудь подальше. Ей и раньше хотелось сбежать, но сегодня особенно.

— Тебе ведь эта дура не скажет, за что моего отца выселили в Сибирь, — сказал Александр Борисович, пытаясь прикурить от конфорки. — Через пару лет я тебе расскажу. Если жив останусь. Потому что твоя мамаша — в отличие от меня, херовый врач, она меня скорее угробит, чем что-то полезное сделает.

Эти приступы откровенности всё учащались, и дошло до того, что мать была вынуждена подать на развод. А как тут было не подать? Однажды мать вернулась из поликлиники и обнаружила, что отец уже уехал с чемоданом и книгами:

Г. Жуков «Мемуары» (в 2 тт.);

«История Польши» (в 3 тт.);

«Краски и обои» (энциклопедия).

И еще что-то он прихватил с собой.

Через неделю от капитана Шлигера пришло письмо следующего содержания:

«Дорогая Ксюша!

Вышли мне, пожалуйста, до востребования серый костюм и рубашку (в шкафу). Еще свитер чёрный, он не поместился в чемодан, и денег, если тебе не трудно. Я тут задолжал некоторым людям, а так у меня всё в порядке. Проверь еще раз, все ли бумаги я забрал.

— А я тебе что говорила? — осведомилась жена мамашиного старшего брата, приехавшая в военный городок пособолезновать (позлорадствовать). Брат на днях умер от инфаркта, и его супруга на кладбище посвятила Ксении сентиментальную речь в стиле «за гробом всё забыто». — Он не стал психом, пойми это. Он всегда им был. Я тебе говорила: выходить замуж надо было за Лёву Шульмана!

Итак, отец переехал в бывший Инстербург к сомнительной бабе, с которой познакомился по объявлению; это была полунемка-полуполячка, и с крышей у неё тоже были проблемы. Ксения увлеклась околоеврейской деятельностью, и в доме теперь постоянно толклись посторонние полуседые кудрявые тётки с выпусками «Алефа» в потёртых сумках; всё бы ничего, но они пытались доставать Асю нотациями о вреде общения с мальчиками, коротких юбок, потёртых джинсов и чтении книг маркиза де Сада.

— Да ну их всех на хуй, — сказал учитель математики, снабжавший Асю книгами маркиза де Сада; не стоит уточнять, какие у них к одиннадцатому классу сложились отношения. — Тебе надо уехать в Кёниг или в Москву, а этот ваш еврейский вопрос — твоё личное дело, как к нему относиться.

Она так и сделала — уехала сначала в Кёниг, потом — получать второе высшее в Москву. Мать к тому времени вышла замуж за инженера с Куршской косы, и Ася настояла на том, чтобы квартиру в Б. продать, а деньги поделить. Общаги ей успели жутко надоесть: что хорошего, если рядом с тобой всё время какой-то чужой человек, с которым ты не делишь, как говорится, ни хлеб, ни постель; который тебе на фиг не нужен, и от которого никак не избавиться? В семнадцать к этому относишься как к забавному новшеству, но, по большому счёту, тебе плевать. В двадцать с лишним к этому относишься как к данности, но сам факт наличия рядом постороннего тебя раздражает. Жильё, предоставляемое творческой молодежи, скажем, на журфаке — это, в лучшем случае, двухместные камеры, где сосед, в лучшем случае, относится к тебе, как Сальери — к Моцарту, а в худшем — как Моцарт — к Сальери: можно представить себе, как тяжело, наверно, ощущать себя малоталантливым тружеником рядом с одарённым раздолбаем. Но третий — и самый распространенный — вариант: два бездарных раздолбая. Не будем рассматривать этот вариант. Мы вообще пока не будем поднимать эту тему.

После полугода скандалов с матерью Ася перепродала квартиру, добавила денег, заработанных в Москве, и купила гостинку недалеко от кладбища и тюрьмы. Ей страшно хотелось отдохнуть от посторонних людей. Ей это не удалось. Кодовый замок в подъезде некоторое время был, но потом его выломали. Стены были тонкие, как грань, отделяющая параноика от пассионария; за этими стенами, не умолкая, орали, слушали попсу и шансон, били посуду и морды, а ещё у гопников была привычка вырубать у соседей свет. Просто так, не со зла. Ася бы с удовольствием четвертовала того, кто придумал вешать счётчики в коридор, но это убожество, кажется, умерло ещё в брежневскую эпоху.

Мизантропия для интроверта в наше время — вещь настолько естественная и обыденная, что и говорить об этом не хочется, но если мизантропией заболевает человек, от природы общительный и открытый, это гораздо хуже. Русский народ способен довести до мизантропии кого угодно. Чтобы понять это, не обязательно принадлежать к нацменьшинству — достаточно жить за пределом Садового кольца. Вскоре Ася уже мечтала выжечь Балтийский район бывшего Кёнигсберга напалмом, подождать немного и засеять оставшееся от района поле синими маками. Это был бы чудесный нерукотворный памятник наркоманам, погибшим от напалма.