Алан Араменко - Диван для Антона Владимировича Домова

Кири съежилась на кресле в маленький комочек, объятая ужасом и парализованная собственными же кошмарами. Ее руки тряслись, кровь в голове бешено пульсировала, и дыхание срывалось так, будто она не только что проснулась, а пробежала марафон. Ей хотелось что-нибудь сделать, как-то остановить Антона, но ее тело не двигалось, будто вновь в нее запустили те ампулы, разработанные для «Seven». Сжимая свою новую лампу и шкатулку, она ничего не могла с этим поделать и все глубже и глубже погружалась в пучину невообразимого отчаяния.

День продолжался. Там, за пределами этого небольшого помещения, жизнь текла как обычно, и люди шастали туда-сюда, отдаваясь своей засасывающей повседневности, не зная ни о детях семи судей, ни о том, что происходило между этими необыкновенными чадами. И неведение это несло им спокойствие.

Антон стоял посреди церкви, слыша в этой гробовой тишине свое дыхание. Его руки были опущены, и фигура сгорбилась, словно под гнетом каких-то страданий. А искорки в черных глазах потухли, оставив там совершенную пустоту.

Огонь свечей все так же полыхал, то уменьшаясь, то возрастая, повинуясь невидимым дуновениям шедшего откуда-то ветерка. Из большого окна сочился серый свет, освещая с одной стороны и затемняя с другой силуэты двух мужчин, стоявших друг напротив друга. Приятный запах ладана и дыма просачивался во все закутки. С икон смотрели глубокие, мудрые взгляды.

Домов отчетливо помнил последнюю свою мысль, пронесшуюся, казалось, совсем недавно, но уже не мог понять ее. Он хотел убить его? Того, кто сейчас стоял перед ним. Неужели он действительно хотел убить его?!

Привлекательное благодушное лицо глядело с такой добротой и нежностью…

Зачем? Зачем он достал тот нож, что сейчас сжимал в руке?

Голубые глаза светились искренностью и заботой…

Разве было хоть что-то в этом ангельском облике, в этой теплой улыбке, в ямочках на щеках, за что можно было бы хотя бы просто на него разозлиться?! Уж не говоря о большем. Нет, Домов видел, знал, чувствовал — человек перед ним безгрешен. Он как аксиома — всегда прав, всегда истина. И если что-то в его словах и поступках Тоше прежде не нравилось, то, вероятно, он просто ошибался. Но почему же тогда что-то внутри упорно не хотело всему этому верить?

Майкл сделал пару шагов к Антону. Его лицо улыбалось, он был доволен, оттого и настроение улучшилось. Оглядев издалека своего давнего друга, которого он и правда любил и боялся, он совершенно расслабился, увидев отрешенность и недоуменность в его взгляде. Мужчина подошел к нему и обнял, отчего Домов вздрогнул, пребывая в невообразимом смятении.

— Теперь ты чувствуешь… — спросил он, — мою душу?

— Да… — прошептал Тоша.

— И что ты о ней думаешь?

— Она святая…

Майкл улыбнулся и отстранился.

— Вы видите? — торжествующе спросил он кого-то в пустоту. — Ваши страхи не оправданны. Я обещал, и вот наш гость уже не тот, что был раньше.

Из прилегавшего к главному помещения вышли люди. Их было двенадцать. Они почтительно поклонились и встали позади Майкла небольшим полукругом.

— Слово истины творит чудеса, — сказал тот, указывая на присмиренного Тошу.

Люди закивали.

— И ложная вера забывается в храме Божьем!

Люди закивали вновь.

— Но, учитель, — обратился к Майклу один из его свиты. — Что, если он снова собьется с пути? Ведь это было уже не раз. Иное дерево болеет с корня, и ветви его хоть и зелены, все равно полны гнили.

Тот вздохнул.

— Увы, я и сам не знаю, как обезопасить и его самого, и всех нас от сатаны, что властвует в сердце этого мужчины, — сказал он. — И хоть пока моя над ним власть крепка, когда-нибудь ее силы будет недостаточно. Ибо он не желает следовать по истинному пути и полон мыслями и пороками неверными… И как бы ни было мне больно говорить это, но я согласен с тем, что мы уже не можем излечить его и направить. Он демон, что несет только разрушение и зло…

— Вы правы.

— Не жертвуя, нельзя создать лучшего мира.

— О, вы правы.

— Анатолий, дай мне свой кинжал.

— Может, лучше вам не приближаться к нему? Позвольте, я сделаю это сам!

— Нет-нет… Это мой крест. И мне нести его, — Майкл взвесил в руке холодный металл. — Да и сейчас мне абсолютно точно нечего опасаться… Разве только тех страданий, что скуют мое сердце. И греха, который приму я. О, Всевышний, дай мне стойкости!

Майкл элегантно, даже несколько театрально взмахнул рукой. Один из окружавших его людей отделился от всей группы и отошел в угол. Там стоял магнитофон, и он нажал на «play» — хоть какая-то альтернатива в отсутствии хора. Сначала послышались посторонние шумы, но потом заиграла музыка. «Поминаю день страшный» Архангельского раздался в этих сводах как предзнаменование или наказание. Тысяча звуков сливалась в единый надрывный поток, пронизывая каждую клеточку тела, пробираясь до самых сокровенных недр души.