Леонид Сергеев - До встречи на небесах

Они прямиком направились в шашлычную. И это только начало. Они выпивохи — те еще! Ни одну забегаловку не пропустят, будьте уверены. Не успокоятся, пока все не обойдут.

Каждый знает, у нас на все привилегии, а на похороны тем более: вождей хоронят у Кремлевской стены, заслуженно и незаслуженно известных — на Донском и Новодевичьем кладбищах, за взятки — на кладбищах в черте города, а разных кузнечиков, вроде меня, — на окраине — в Митино. Там пустыри и места всем хватит. Но мне-то все равно, где лежать — какая разница? И потом, чем дальше меня повезут, тем больше успею припомнить.

…По гороскопу я скорпион (понятно, характер дрянной), родился в год крысы — то есть, барахольщик и все тащу в дом (вот только мало чего донес). Привязываюсь к месту жилья, не люблю менять обстановку и одежду — как верблюд, который брыкается, когда ему хотят поменять ношу. Наследственность у меня — что надо! Отец — алкоголик, мать — сумасшедшая, но такими их сделали суровые годы, которые выпали на долю того поколения, а изначально они были здоровее многих и заложили в своих детей крепкую основу. К тому же, дай бог, всем быть такими больными, как они.

Отец покончил с собой в сорок четыре года и для меня навсегда остался молодым. Но и став старше его по возрасту, даже в старости, я во всем подражал ему, постоянно обращался к нему за советом, по нему сверял свои поступки — он всегда был моим строгим судьей… Смутно помню, кажется, иногда он хвалил меня, но хоть тресни! — не могу вспомнить его похвалу, а вот его горькие слова на мои отвратительные поступки помню отчетливо.

— Эх ты! Кто ж так поступает! — скажет и, махнув рукой, отойдет.

Когда я вспоминал хорошее между нами (а хорошего, конечно, было немало), вспоминал и эти слова — они, как пощечина, обжигали лицо.

Именно от отца, а не от учителей и не из книг (до двенадцати лет я, балбес, ни черта не читал, кроме учебников), именно от отца я узнал о настоящих жизненных ценностях: трудолюбии, доброте, честности. Помню, отец говорил:

— К успеху идешь долго, и без труда, усидчивости, здесь не обойтись.

Он на собственном примере доказал — тот, кто привык работать на совесть, в любом деле выкладывается полностью. Отцу были свойственны постоянство, ровность, надежность — то, что начисто отсутствовало у меня. Так бывает, так бывает.

Отец научил меня разбираться в садоводстве и огородничестве, и в разных механизмах, дал мне основные уроки в строительном ремесле и приучил ценить работу других, беречь любое изделие мастеров… С раннего детства (с трех лет) отец брал меня в грибные вылазки и на рыбалки с ночевкой у костра, прививал любовь к природе и животным.

Отец выпивал (рано остался сиротой, на фронте погибли все его друзья), но, даже будучи сломленным человеком, утратившим веру в себя, он выходил из больницы и выдавал блестящие инженерные решения в своем конструкторском бюро.

Последние годы отцу казалось, что он тянет семью назад; не раз он ложился в постель с бритвой, но на последний шаг долго не решался… Помню день, когда впервые увидел его с лезвием. Мы уже жили в Подмосковье, в Ашукинской, куда перебрались в конце пятидесятых годов. Я приехал домой поздно вечером, отец лежал на диване, прикрытый старым одеялом; заметил меня и что-то спрятал под подушку. Откинув край одеяла, я увидел у него в руке… бритву; рядом лежал пустой флакон тройного одеколона. Я содрогнулся.

— Ты что, совсем сошел с ума?! — крикнул, отнял у отца бритву, спрятал его очки, убрал из дома все острое.

Наутро уговорил отца поехать в абрамцевскую больницу (мать в то время работала проводником и неделями находилась в рейсах).

День был летний, солнечный. Мы шли от станции по дороге среди горячего хвойного леса. Я, идиот, говорил с отцом запальчиво, резко, ругал его за пьянство. Отец угрюмо молчал, только изредка, безнадежно улыбаясь, оправдывался:

— Понимаешь, у меня нет воли, не могу бросить пить.

Вернувшись из поездки, мать взяла отца домой; некоторое время он, тихий, замкнутый, ездил на работу, но как только мать отправилась в новый рейс, запил, и снова ложился в постель с бритвой. Однажды я не выдержал:

— Ты нарочно, что ли нас терроризируешь?! Чтобы нянчились с тобой?! Сколько можно издеваться?! Ты слабак и трус — не можешь бросить пить! Лучше уходи, оставь нас в покое!

Это надо ж такое сказать больному отцу! Начитался Хемингуэя двадцатилетний кретин! В то время я был уверен, что пьянство отца — какая-то дикая затянувшаяся игра, что отец вот-вот одумается, перестанет за бутылки выносить из дома вещи (и находились люди, которые за бутылку водки брали костюм или настенные часы), я хотел подстегнуть самолюбие отца, как бы напомнить ему про великий удел главы семьи, о поддержке, в которой мы, его сыновья, больная дочь и жена, нуждаемся; что сейчас, в переломный момент, когда мы, наконец, перебрались совсем близко к родине и уже все налаживается, он должен взять себя в руки. Где мне, дураку, было знать, что отец сам нуждался в поддержке, обижался как ребенок и по ночам плакал. Надо было обнять больного отца, поговорить с ним, сказать, что мы его любим и он нам нужен. Что стоило провести с отцом два-три дня?! И кто знает, может быть, я сохранил бы ему жизнь…