Леонид Сергеев - До встречи на небесах

…Мать говорила, когда я родился, стояла редкая для осени теплынь и травы пробивались сквозь асфальт и в городе были мириады разноцветных бабочек. И надо же! Они и сейчас кружат над катафалком, только одноцветные, черные. И откуда взялись, эти траурницы?!

Еще мать говорила, что, едва научившись ходить, я начал убегать из дома… Смутно помню те предвоенные годы: подмосковную станцию Правду, десяток деревянных домов, источенных короедом, сияющее чистотой небо и лес, стеной подступающий к поселку. Глядя на лес, я испытывал и восторг, и ужас, но при первой возможности пролезал сквозь дыру в заборе и улепетывал в чащу. Не знаю, что двигало мной: зов предков — тянуло на деревья, или просто жгучее любопытство. Я носился по опушке в высоких, спутанных травах, среди цветов, разноцветных жуков и пучеглазых лягушек — открывал новые миры; у ручья лепил зверей из глины — что, по сути, в каждом детстве начало творчества…

А в поселке, помню, чтобы прибавить острых ощущений, забирался на заборы и водостоки, в дверь не входил — лез в окно, приучал себя преодолевать препятствия — в дальнейшем это пригодилось, когда пробивался в Москве, когда не успевал преодолеть одну стену, как возникала другая…

Сейчас время для меня застопорилось, и я словно бегу назад по высохшему руслу реки. Река исчезла и унесла в небытие всю мою жизнь. Странно, но перед смертью я все чаще возвращался в детство. Как ни крути, а у взрослых — постоянные раздумья, напряжение, самоконтроль, а в детстве, даже нашем, военном и послевоенном, всегда было место беспечности, небольшим радостям. Это и понятно, ведь в детстве у нас Боги покровители — отец и мать, а кто у взрослого? Да еще у неверующего?

В памяти годы войны — разрозненные, обрывочные картины, задрапированные серой пеленой, что-то полуразмытое, с нечеткими оплавленными образами, что-то на грани света и тени… Эти картины и раньше возникали передо мной, непреднамеренно, случайно; их, без ощутимых потерь, не восстановить. Прошлое представляется огромным резервуаром, в котором вроде бы масса накоплений, но вот — надо же! — сейчас, что не зачерпну, все процеживается сквозь какое-то сито, остается всего два-три эпизода, точно горстка отфильтрованного песка. Получается, вся моя жизнь — цепочка незначительных событий, мгновение в беспредельных переплетениях человеческих судеб, но мгновение — мое! — вместившее в себя счастливые открытия и разочарования, приобретения и потери, радости и горести.

Помню бомбежку в первые дни войны, когда тряслись в кузове грузовика на ярославском шоссе; въехали в столицу — повсюду дикие толпы, скупали спички, соль, мыло; во дворах — бомбоубежища, ящики с песком, чтоб тушить «зажигалки», у подъездов указы — всем сдать радиоприемники. Помню эвакуацию — вагоны брались штурмом, вещи и детей совали в окна… Не успели отъехать, еще одна бомбежка: рев пикирующих самолетов, свист пуль; часть состава сгорела. Потом около месяца, с долгими простоями, катили в прокопченном «телятнике», сквозь щели в вагоне назад убегала земля, клочья дыма от паровоза; наконец встали на окраине Казани.

Жили в продуваемом бараке на улице с мерзлой, закостенелой грязью; узнали, что такое голод, вши, болезни, похоронки… и чердаки — наши детские пристанища, и свалки, где мы находили всякие «ценные» штуковины, и столовая при госпитале, куда бегали «нюхать запахи» и откуда посудомойки время от времени выносили картофельные очистки — мы их распихивали по карманам и в бараке жарили на «буржуйках»; спали на полу под «телогрейками», обкладываясь бутылками с горячей водой. Но были и игры: «расшибалка», «махнушка» и футбол — мячом служила шапка-ушанка, набитая газетами.

Через два года мать привезла нас с сестрой в Москву… Помню комнату бабки с вынутым паркетом для растопки печи, маскировки на окнах, заклеенные газетой стекла, зенитный расчет у Крымского моста, серебристые «колбасы» — воздушные заграждения над домами, выставку трофейной техники в Парке культуры и отдыха, пленных немцев, которых вели по Садовому кольцу, ночные воздушные тревоги, когда все бежали с одеялами в метро и досыпали на платформе.

Помню, как ходил в школу с сумкой от противогаза и по дороге собирал осколки «зажигалок», и как на большой перемене «по личному распоряжению товарища Сталина» выдавали бублик и стакан молока. После школы заглядывал в котельную к бабке, где она работала истопником; бабка совала мне для нашей печки полено, завернутое в тряпье от посторонних глаз — за полено можно было схлопотать и «десятку». Немало всего происходило в военной Москве, но многое забылось, точно исчезло под слоем зыбучих песков.