Леонид Сергеев - До встречи на небесах

Спустя несколько дней, чтобы загладить вину, Кушак пригласил нас с Ириной к себе, но и там, налив глаза, выглядел хамом в одежде добродетеля — покатил на меня бочку, ляпнул „наглецам всегда везет“, после чего мы с Ириной хлопнули дверью.

А через неделю этот прохвост звонит:

— Ленька, милый, родной, выручай! У брата машина не заводится… Ну что ты в самом деле! Ты же мой друг… — и прочее.

Понятно, в нашем Отечестве личности сложновато сохранить покладистый характер (если он есть от природы), трудно быть мягкосердечным, добреньким — слишком много раздражителей, но и носить с собой ведро с ядом не годится.

Однажды мои рассказы решили издать в „Советской России“; об этом я на радостях разболтал всем друзьям. Вскоре встречаю Кушака и он, как всегда, чеканными фразами, с преувеличенным вниманием ко мне, сообщает:

— Был в „Сов. России“, сказал „хорошо, что печатаете Сергеева, он отличный прозаик“.

Через несколько дней в издательстве мне всыпали по первое число:

— Если мы печатаем вас, это не значит, что мы должны печатать и ваших друзей. Напрасно вы им все рассказываете о своих делах. Приходил Кушак, сказал: „Почему Сергеева печатаете, а меня нет?“.

Такую неуклюжую акцию отмочил мой друг. С годами он вообще озлобился (возможно, от выпивок), чуть что выпускал колючки, исходил желчью, все чаще говорил друзьям гадости (похоже, под старость все плохое в нас становится еще хуже); даже умудрился испортить день рождения Н. Постниковой, отравил нам веселый настрой, когда, словно громыхало бандит, без веской причины набросился на Приходько — припомнил его давнюю рецензию на Успенского.

— Это хамство! Это издевательство! — орал как психопат, готовый разорвать, уничтожить несчастного критика.

Тоже мне борец за справедливость! Да и кто ему дал право судить других? И потом, что за менторский тон, что за свирепое отношение к друзьям?! Что он давит на нас?! Он что, совсем безмозглый? Не понимает — на вибрации голоса далеко не уедешь? Так и хотелось его обрезать — не рычи, выпивала! Но в чем он нас, шестидесятилетних, хотел убедить? У нас у всех уже давно сложившиеся взгляды и убеждения. Выскажи свое мнение, но не навязывай его другим, не оскорбляй тех, кто думает иначе. Он бурлил в стакане воды и, как сказал Шульжик, „напоминал царька, в царстве которого всего двое: жена и теща“ (мне-то, повторяю, он напоминал сбежавшего из „психушки“ пациента). А что касается Успенского — вон он издал в своем „Самоваре“ десятитомник, и книги лежат на прилавках несколько лет, никак не разойдутся.

Кушак всюду бурно прославляет Успенского, тот для него — писатель номер один (общаясь с ним, он считает, что прикасается к великому), а мы просто его, Кушака, литературные собутыльники. Себя Кушак давно вообразил классиком (правда, с маленькой буквы). Александр Барков рассказывал:

— В сорок пять лет Кушак в каминном зале прикрикнул на молодых литераторов: „У вас еще сопли не просохли!“. А меня принимал за „своего“ и говорил что-то, в том смысле, что русские некультурные, с ними трудно работать и отдавал на перевод стихи евреям… Меня часто принимают за еврея. Недавно иду к сыну мимо синагоги. Один тип подходит, берет под руку, картавит: „Поднимайтесь на второй этаж, там все ваши проблемы будут решены“. „Я русский“, — говорю. „А-а, ну тогда извините“. (Кстати, Цыферов в шутку называл Баркова „домашний антисемит“, что было далеко от истины — Барков дружил с В. Драгунским, И. Ольшанским и многими другими).

В пятьдесят лет голос Кушака еще больше окреп, он уже называл Мазнина слабым поэтом, Яхнина — графоманом, о Шульжике отзывался, как о хорошем писателе, который „не реализовался“, а о Тарловском — как о „изначально талантливым“, который „уже ничего не напишет, он кончился“.

Однажды, когда мы все уже подходили к пенсионному возрасту, Приходько предложил выпить за меня, сказав что-то в том роде, что я неплохо пишу и прочее. Кушак сразу расшумелся:

— Одну минуточку! Это, знаете, в Алма-Ате есть памятник местному поэту, они его боготворят, забывая, что есть Пушкин.

— Ну не пей за меня, ничего страшного, — пропыхтел я. — А вот Марк (Тарловский) за меня выпьет.

Тарловский оказался в сложной ситуации — понятно, Кушак, как соплеменник, ему ближе, чем я, но он все же пригубил водочку.

Можно за многое ругать Кушака, ни в грош не ставить его привязанности, но нельзя не признать его литературного таланта — здесь в него трудно бросить камень; у него наберется целая охапка не могучих, но сильных стихотворений. Такие, как „Ветла“, „Первый снег как первоклассник“, „Ищет клоуна щенок“, „Приглашение на уху“, „Про белых и бурых медведей“ (некоторые его стихи я иллюстрировал в журналах). Этими вещами старина Кушак, бесспорно, увековечил себя и может умирать спокойно. Но с годами у нашего героя угасла творческая энергия; издавая одну книжку за другой, он ничего нового в них не привносил и вообще, казалось, писал без особого воодушевления, выезжая на одной технике.