Борис Ямпольский - Избранные минуты жизни. Проза последних лет

Неизменная картошка из костра, чтенья вслух, песни, ночевки под открытым небом, а когда дождь — в сараишке в каком-нибудь.

Сверх школьной программы учила, и получала сверх зарплатной ведомости. Вчерашние ребята, девчата, выросшие каждый в свою жизнь и разъехавшиеся кто куда, съезжались потом под крышу ее развалюхи. При этом один ворота починит, другая подписные издания выкупит ей. Тот геолог, та преподавательница и замужем.

Из одновозрастных и старших друзей Людмилы Борисовны все досадовали: «Ну что сидит в дыре в этой? Диссертацию, что ли, не могла защитить? Защищают которые в подметки ей не годятся!»

Могла, конечно. И не то чтобы — не хотела. Но такого, как у других, хотения не было. Иное влекло. Живое общение с горько нуждающимися в ней.

Вот спецшкола — колония для малолетних преступников. Последняя работа Людмилы Борисовны.

Организовала ПиМ — поэзии и музыки кружок. «Главное назначение кружка — общение».

«Обстановка в колонии, — рассказывает, — страшная! Воспитанники, например, заталкивают младшего в тумбочку и выбрасывают в окно со второго этажа. А воспитатели «морализуют» с применением ключа по голове или проволочного хлыстика с плексигласовой наборной ручкой по строю вытянутых ладоней. Называется: «давать интервью». Выражение одинаково загадочное как для воспитанников, так и для воспитателей».

Берет Людмила Борисовна мальчика-нарушителя вместе с другими кружковцами в осенний лес. И получает за это выговор. Объясняет начальству: «У мальчика абсолютный слух и чистейшего тембра голос. В кружке он разучивал песенку Чайковского «Осень». Как было не взять? За зоной с мая месяца не был. А нарушение его — чинарики!»

Ей на это: «Тембр, слух сюда не касательно, и прекратите заниматься отсебятиной!»

Больше, чем «отсебятина»-, раздражала начальство внешность Людмилы Борисовны — «баба в штанах и шибко образована».

Да, в штанах, да, сигареты в кармане. Но когда слушала старинные романсы с пластинок, то ты ей хоть черный веер в руку! Проступало что-то давнее, неутоленное… Обернувшееся дружеством'.

Дружить была одарена — до море по колено, до в огонь и в воду. Сияла в дружбе.

А вне дружбы тускнела до здравого смысла.

Не учительство, не родительство, дружество стало ее уделом. И учительствовала и родительствовала — дружа. С кем как. А с кем никак, перед теми беспомощной оказывалась и недоброй.

Времени около часа ночи. Я уже в постели. Читаю.

Комариный звоночек в дверь.

— Ба! Людмила Борисовна! Прошу.

— Тсс. На улице подожду. Ночь — чудо. Под крышу не хочется.

А дело не в крыше, конечно. Нарываться на вежливость жены не хочется. Людмила Борисовна — ненавистница «класса жен».

Бродим по ночным улицам, нет-нет да обдаваемым клубами водяной пыли из поливальных машин.

Она только что из поездки.

Борьку вымыла, уложила и — ко мне. «Не может быть, думаю, чтобы спал уже. А поездка не без приключений». За Пензой, когда темнеть уже стало, сцепление полетело. Борьку при мотороллере оставила, сама деревню пошла искать.

Вышла на компанию у костра. Слово за слово, приглашают ушицы отведать. Сотрудники Тарханского заповедника оказались. На ловца и зверь. Предлагают работу. И жилье обещают со временем.

— А на первых порах прицерковную сторожку. Дверь в дверь со склепом поэта. Представляете? Церковь, тишина, только грай вороний на закате — чудо! Остров жизни среди хляби всеобщей. Переезжать? Как выдумаете?

Людмилу Борисовну из школы инспектором гороно намереваются забрать.

— Что я теряю? Квартира в Марксе, пока мама жива, за мной остается. А?

Через год уберут и из Тархан.

И навалилась усталость.

«Живу преимущественно в обществе собак. Пегашка произвела потомство.

Вылакивают три литра молока в день, и я стою в очереди за молочным пайком. (…) Читаю архаическое и вечное».

«Поселиться бы вместе где-нибудь, одним домом. Цветник бы развели, по вечерам Борис Яковлевич стихи бы нам читал (…)».

Из последнего письма:

«Мимоза усатая (Это я, значит. — Б. Я.), обещался, вроде бы, нарисовать нечто, подобное тем автопортретам, которые меня так восхитили. Я бы с несказанным восторгом лицезрела его тощейшесть, слышала его рокотание и стихоизвержение. Но, прямо по песенно-романтическому шаблону, нас разделяет полярная ночь и все, что за нею стоит…»

Последним пристанищем Людмилы Борисовны явилась бумага.

«Вроде бы что-то начинает вытанцовываться письменное. Та страшная реальность, с которой имею дело в спецшколе.