Борис Ямпольский - Избранные минуты жизни. Проза последних лет

— Погоди-ка, погоди, еще раз…

Булгакова «Избранное» читали, помню (только что вышел тогда), «Белую Гвардию». На фразе: «Много лет до смерти в доме № 13…» — вырвалось:

— Вот ведь как! Слово «матери» отсек и преобразил смысл. Одно дело — «до смерти матери», другое — «до смерти в доме». «Смерть в доме» — это смерть, весь дом перевернувшая, какой и была для Турбиных смерть матери, «светлой королевы».

И берет сигаретку:

— Покурим?

Вот Нина Карловна.

И вот Нина Карловна.

Вхожу в тот же коридор и слышу приглушенный треск, визг транзистора. Открываю без стука дверь в ее комнату. Она, вижу, притулилась на краешек тахты в плаще, в чулках (туфли у порожка сбросила), ловит, ловит — черта с два! Кроме как на разных языках: «Чиерна… Чиерна… Чиерна…» Заметила меня, мотнула головой — проходи, мол. Выключила, встает:

— Слышал? Значит из Кашиц — в Чиерну.

Плащ — на вешалку, ноги — в тапочки:

— А ты из мастерской или из дома? Поешь со мной? у меня росинки маковой во рту не было с утра. Пойду чайник поставлю.

Не успела выйти — телефонный звонок. «Здравствуй… Да что ты!.. Посылают или он сам?.. Понятно, ничего удивительного. Ведьмы мы или не ведьмы — патриоты или нет!»

А нас Злата Прага в четырех стенах ни на минуту не отпускает от себя. Мы и через год будем у телевизора дрожать от восторга при каждой шайбе чехов в наши ворота. Не то что — тогда. И никакой машинописи, как на грех, что сдувает нас с ковра к столу, за машинку.

Время такое было — самиздатское.

Людмила батьковна, супруга босса в областном масштабе, шутила не на шутку над своим старшеклассником:

— Хоть ты ему «Мертвые души» перепечатывай, чтобы он прочитал!

— Живая душа, — улыбалась Нина Карловна.

Саму Нину Карловну эта тревога не глодала. Из замужества бездетной вернулась к матери. От славного, но слабовольного мужа, задерганного волевой до самодурства матушкой. Да так, что, когда в больнице оказалась, и он приходил к ней украдкой, а после операции уговаривал вернуться («матери не вечны»), отказалась.

Скоро Нина Карловна свою похоронила, а оставшись, пусть и без нелегких подчас забот о ней, впала в одиночество. Сестра, правда, за стенкой той же отцовской квартиры семьей жила, но общались сестры через порог, не более того. А отец-то старорежимным инженером-путейцем был, и фотопортрет его у Нины Карловны между окнами над письменным столом висел, а реликвией ее — карне было, привезенное им из Парижа.

Словом, общим между сестрами на моих глазах являлась только кухня с замком. Ключ у одной сестры, ключ у другой.

Короче. В те-то похоронные дни и надоумил кто-то Нину Карловну взять себе псенка. Назвать Никитушкой Освободителем. Кормила ливерной колбасой, поила бутылочным молоком, сшила ему подстилку. Дрых то калачиком, то брюхом кверху. Только вот тапочки приходилось на вешалку убирать, к шляпам.

Не о чем бы и говорить, не прокатись слух об андроповской облаве на самиздат. Даже у Юрия Михайловича Лотмана, у Леонида Ефимовича Пинского, у алма-атинского литературоведа Лендау, выбросившегося во время обыска из окна.

Мы подобрали ноги, чтобы, чего доброго, не отдавило. Береженого Бог бережет, небереженого конвой стережет. Самое опасное Нина Карловна к Полине отнесла, в ее деревянный домик с печкой. И принялись, как всегда, читать. Жена сказала бы: «витать!»

Пока разом семерых нас не выдернули. Меня прямо с работы привезли на «Москвиче» в кабинет к следователю.

— Здравствуйте, Борис Яковлевич, — быстроглазый молодяк мне, — присаживайтесь. Знаете, зачем мы вас?

— Мало ли?..

Засмеялся:

— Вот именно!.. Свидетелем.

— Интересно, — говорю, — это еще что за финт?

— Ну, что уж вы так? По делу о порнографистах свидетелем. У одного из них на письмо Солженицына съезду наткнулись. Вынуждены проверить, у кого что есть. Во избежание неприятностей.

Докладываю. Записывает. Просит принести завтра-послезавтра.

— А хотите, чтобы не таскаться по городу, можем сейчас подъехать.

Уже в машине интересуется, кто у меня дома теперь, и просит не говорить, откуда он, не беспокоить зря.

— Скажите лучше: книжник.

И действительно, к стеллажам не подошел даже. Спросил только:

— А во что сложить найдется?

Небывальщина!

Когда спешил от него к Нине Карловне, темнело уже. Ее тихая улочка обезлюдела. Но и в ее окне света не было. Тоже вызвали?

Присел на скамейку у подъезда, жду. Идет, вижу. Поднимаюсь ей навстречу:

— От них? — спрашиваю.