Борис Ямпольский: Избранные минуты жизни. Проза последних лет

Но все это не диво. Другое душу рвет — кто заложил?

Неужто же…

Яну Бурштыновичу.

Ожидаю ответных песнопений».

Хоронил я Людмилу Борисовну от Петрозаводска до Ленинграда и обратно. Любимицу дорог — дорогой!

Рейса на Саратов не оказалось.

Сегодня девятый день.

Саднит сердце неответ на ее последнее письмо. Она не сразу написала, и я не поторопился.

Чтобы телеграфировать лежащей на столе через стоящих вокруг: «мы оба верили в слово как же прощаться мне с вами бессловесно заменимых нет и никто не заменит мне вас».

Мы и начались друг для друга со слов. Я проживал в Саратове, она — в Марксе. Ей обо мне, мне о ней литераторы московские рассказали (Раиса Орлова и Лев Копелев):

«Домишко-развалюха, представьте себе, а в нем вдоль и поперек стеллажи, набитые книгами, а между стеллажами мотороллер. Все! Ну, стол, койка, конечно. Учительница. Подвижница. Фамилия Магон. Дали ей номер вашего телефона».

Вскоре голос из телефонной трубки, едва расслышиваемый:

— С вами говорит…

— Кто, кто?

— Маяковский, Ахматова, Горький, Оксман, Некрасов.

— Людмила Борисовна! Приезжайте.

— Давайте, не я к вам, а вы ко мне. Приятельница, у которой останавливаюсь в Саратове, в отъезде как раз. Ни мы никому не помешаем, ни нам никто.

Являюсь.

— Это вы и есть? Здравствуйте, Людмила Борисовна.

— Это я и есть, Борис Яковлевич. Здравствуйте. Проходите. Не торопитесь? Очень хорошо. Все торопятся куда-то.

Интеллигентное под крестьянским загаром лицо. И внимательные светлее загара глаза. Приземистая. В подростковой курточке и ботинках того же пошиба.

Присаживается к столу. Одну ногу под себя, другой до пола не достает. Закуриваем.

— Вы в Саратове давно. Я не однажды слышала о вас, а вот чтобы познакомить, москвичи понадобились.

Гасит сигарету, поднимается со стула:

— Чаем буду поить вас. Вы как насчет чая?

Себе наливает, ну чистый чифирь!

То, что в тишайшей Людмиле Борисовне черти водятся, что за рулем удержу она не знает, откроется мне потом. А в ту первую встречу нашу, увидев у двери мотокаску на мокром рюкзаке, я удивился:

— Да вы не на мотороллере ли?

— Своим ходом.

— В дождище-то!

— А что такого?

Людмилы-борисовнино «а что такого?»!.. Когда за ее рассказом о полюбившемся ей Крыме — «вода, зной, змеи ползают» — кого-то передернуло, она вот так же: «А что такого? Мы подкармливали одну».

Своим ходом она и не одна, с ребятами ездила в Рязань из Маркса. К Солженицыну. Самого не застали. Принимала их теща его.

Эту первую встречу часиков шесть просидели мы у раскрытого в зелень окна, как на дне морском.

А вот Людмила Борисовна у другого стола, за другим окном. Обледенелым, заиндевелым. Это в Тарханах, в прицерковной сторожке.

Ворот у нее распахнут, рукава закатаны, а в валенках. Натоплено жарко, а с пола стужей тянет. Читает стихи собравшимся у нее:

Пройдемте по миру, как дети,

Полюбим шуршанье осок…

На этих строках я и открыл дверь.

— Ууу! Ямполец приехал!

Кроме книг и мотороллера Людмила Борисовна сына еще имела, Борьку. Растила по своему уму-разуму. Обнаружила у тринадцатилетнего матерщинный стишок, положила перед ним:

— Прочти-ка мне. Ну, что же ты? Переписать мог, а прочитать не можешь?

Яну, недавнему ученику своему, теперь студенту, когда его угораздило угодить в отцы, и требовалось жениться, посоветовала:

— Не делай этого, Ян.

«У Люси мужская психология», — было сказано тогда ближайшей приятельницей ее. Другой раз она же: «Матери у Бори и не было никогда!»

С таким же успехом можно было сказать: не было и учительницы у учеников Магон.

Не по учебникам учила, по себе учила.

Чему? Презренью к бытовщине в обход родителей, дружескому избранничеству в пику казенной коллективности, пониманию искусства как четвертой стихии — после земли, воды и неба, — а не как оружия в борьбе.

Надо было видеть, как она, ученица Оксмана, по-цыгански запросто садилась на землю, учительница эта. Как мимо наплескивающейся на бережок воды пройти не могла, не побултыхав хоть рукой.

А плавала как! Мечтательно, я бы сказал, плавала. Не искупаться к реке шла — пожить в ней. Тоже и с деревьями — жила. Любила клены, а к соснам и елям равнодушно относилась: «зимой и летом — одним цветом, все им хоть бы хны!»

«На просторах родины широкой», доступных если не ногам, то колесам, и главные уроки своим ребятам давала.