Борис Ямпольский: Избранные минуты жизни. Проза последних лет

Заглядываю к ним как-то. Открывает она, выйдя из ванной, видимо. И, смущенная:

— Здравствуйте! Извините, прошу… Я сейчас.

Сама в ванную обратно.

Тут же дочка ее, первоклашка. Заглядывает к ней и, хитрюще прищурясь, шепчет:

— А что это ты такая радая стала?

Радости эти начались, что называется, с первого взгляда. А встречи наши один на один, всегда случайные как бы, но умалчиваемые почему-то — с прошлой осени.

Выгуливающие вдоль Крюкова канала собак успели привыкнуть уже, а иногда и заговаривали на собачьи темы с длинным, в роговых очках, в усах, в седеющих патлах на поднятом воротнике изрядно потертого пальто реглан. Который, случалось, звонил, оставив своего псенка за дверью телефона-автомата.

Это был я. Я звонил ей. Из своих пятидесяти пяти в ее двадцать восемь.

Набирал на вертушке номер, если занято было — ждал, глядя на мокрый асфальт, почти сплошь утоптанный кленовыми листьями, такими ярко-желтыми, что желтизна их и под низким тяжелым небом создавала иллюзию солнечности.

В тот день она мне — через весь город на ухо:

— Поехали за город куда-нибудь, ну хотя бы в Ораниенбаум.

На что я ей:

— В выходной-то!

— Ну и что ж, что выходной? Кто туда в такую погоду! Ну поехали, ну пожалуйста.

Часа не прошло — я на Балтийском вокзале. Следом она, раскрасневшаяся, с сумкой через плечо, шарит меня глазами среди пассажиров. Встретились взглядами. Я, не торопясь, закованный в личину, подобающую возрасту моему, улыбаюсь ей. Она сникает, подбегая:

— Зачем вы так! Меня пугает эта ваша манера.

Меня пугала ее безоглядность.

Она мне:

— Все равно ведь раньше или позже откроется!

— Хорошенькое дело, — гужу я, — и что тогда? С поезда на карусель пересядете?

До сих пор сходило нам как-то. Не за горами отпускное время. Всеми правдами и неправдами клоним к тому, чтобы вместе куда-нибудь. Сойдет ли теперь? А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты.

Где нам рады, там мы и у себя. Та и земля наша, где нам рады. Так приобрел я лет пять назад деревеньку Веськово, что под Переяславлем-Залесским.

А занесло меня в Переяславль с тогдашней женой моей к приятелю.

Когда-то немалое княжество, ныне захолустный городишко обворожил меня крутейшим крепостным валом, вечным сном его под укрывом травы.

Взошел я на ту крутизну тропинкой наискосок и пошел, и пошел себе по траве-мураве в поднебесье, один на один с вечностью. Кроме меня козы только паслись там-сям при колышках. Набродившись, прилег покурить. А из-под брюха близко подошедшей козы главки собора виднеются с дальнего взгорья. Горицкий монастырь это. Детище Ивана Калиты, ханом сожженное, женой Донского отстроенное заново, где потом Петр останавливался на пути к Плещееву озеру, к судоверфи своей, стучащей топорами, визжащей пилами, чадящей горячей смолой.

Теперь и там тишина, полная прошлым.

В той-то тишине и лежит деревенька Веськово, бабка Киселева живет.

Первая же встречная, сухонькая да речистая, она и пустила нас погостевать у нее.

Шестнадцати годков не было — под венец пошла. Сказать по-нынешнему, замуж выскочила. А повстречала его, судьбинушку свою, в церкви. На престольный праздник дело было.

Чернявый да румяный стоял он поодаль от меня — ну чистый херувим!

Вышла после службы из церкви, не вижу куда иду. Вижу, иконки продают. Купила я ту, что и сейчас — вон она. Пришла в избу, брякнулась на пол перед ней: «Отдай, Пресвятая Дева, ни за кого не хочу, за него отдай, век молиться на тебя буду».

Она и услышь молитву мою.

А херувим-от мой, как дети пошли, попивать начал, озорничать. Дальше — больше. Ему и слова уж не скажи поперек, отходит тебя сейчас, как знает.

Когда первую девчонку родила (до того все парни были), стою однова вот этак вот, к печке прислонясь, и думаю: не надо бы мне мужика-то больше, на что он теперь, мытарство одно. И к Пресвятой Деве опять: «Забери ты его от меня, заступница, пропусти скрозь машину». Ни мне и никому чтобы! То есть и чужой бабе не достался, значит.

Вчерась подумала этак-то, а сегодня возьми и грянь война!

Полгода не прошло — похоронку получаю.

Слава тебе, Господи, отмучилась.

Да! Так! Ведь, Борис Яколич, поверишь ли, синяки не простывали на мне, детей крадучись кормила, на войну уходил, последний чайник грохнул об пол. Это человек был, я тя спрашиваю?

А когда — после войны уже — за неуплату долгов в суд меня потащили, швейную машинку грозились изнулировать — все богатство мое — я им, судьям-то: за то ли, говорю, мужик мой жизнь свою положил, вдовой безутешной оставил меня, детей малых сиротами?!