Александр Тиранин - Шёл разведчик по войне

И те, кто стремился отыскать корни конфликта и найти выход из трудного положения к ней шли, а желающие пожаловаться на судьбу или переложить вину на другого проходили мимо.

Бабушка Лиза, в противоположность Бабаксинье, худенькая, невысокая, летом ходившая в рябеньком, завязанном на затылке платке, была в курсе дел и проблем всех соседей, а что касается женской половины, то всей деревни, и охотно раздавала наставления и указания по любой жизненной проблеме. Случалось, не стесняясь шла на двор к провинившемуся односельчанину и на его же территории так его чихвостила, что тот только кряхтел да поворачивался. За то и прозвище по деревне носила: Лийса — прокурор. Знала о прозвище, но не обижалась и не протестовала — оно тоже давало свои плоды, удерживало иных от неблаговидных поступков.

Подопьёт не в меру какой — нибудь мужичок, вспомнит как жена ему утром перечила, взыграют в нём кровь и мужская гордость, вздумает проучить вожжами свою дерзкую и непокорную половину, но посмотрит в сторону двора бабушки Лизы и остановится.

— Лийса — прокурор узнает — на всю деревню, а то и на округу ославит. А ну их, этих баб, с ними связываться себе дороже выйдет…

Закрепит своё решение ещё одним стаканчиком, и побредёт домой спать мирно и пристойно.

Случалось, сердились на неё за бесцеремонность, но долгого зла не держали. Попадало от неё почти всегда за дело, а если и промахивалась, не стеснялась тут же обхватить руками за локоть напрасно обвинённого, прижаться щекой к его плечу и прощения попросить. И не только советами да порицаниями, но и иным чем могла бабушка Лийса соседям помогала: денег в долг дать, рассадой поделиться, за скотиной присмотреть или с малыми ребятишками денёк — другой посидеть, пока хозяева в город съездят или по иной надобности отлучатся, в таких просьбах никогда не отказывала. И потому, её побаивались, но уважали и с ней считались.

«Если мало получили, то ещё получите», — твёрдо пообещал Микко и поднялся с соломы.

Потрогал, отставил фляжку от костра. Немецким штыком, взятым из ящика открыл обе банки, положил в них сухари и опять подвинул к костру — пусть сухарики умягчатся и пропитаются заливкой, так они сытнее и вкуснее будут. Уложил в ящик штык и револьвер, закрыл, засыпал мусором и соломой. Отошёл, придирчиво осмотрел маскировку. Нормуль.

Без оружия почувствовал себя незащищённым. Всё — таки под врагом он ещё, и всякое может быть.

И мысль шальная в мельчайшую долю секунды залетела и целиком под черепом пространство заняла. «А что если бы рассказал о передвижении советской военной техники и о перемещении вооружений, что всё это какая — то широкомасштабная деза, тогда, может быть и не пытал бы гауптман?» И ужаснулся такой мысли. «Нет, не моё это, не моё! Не я это подумал, это кто — то другой за меня подумал. Это предательство!»

Жди от них, помилуют!

Из тех ребят, которые пыток не выдержали и рассказали о себе, ни один не уцелел, немцы всех расстреляли. А кого не расстреляли, того повесили. Нет, не оставили бы живым. Хорошо, не пришла такая дурь в голову. А то вдруг бы не выдержал, что тогда? Ясно что — предательство и смерть. И не собирается он с этими подонками, со сволочью фашистской сотрудничать. Бить их надо, бить, убивать, кромсать, жечь, давить… До последнего гада. Пока последнего фашиста под землю не зароют.

И увиделся ему фашист в землю зарытый, труп его разлагающийся в гное и в плесени… Но вдруг зашевелился он, пытается выбраться, встать из могилы… И ясно стало Мише, если встанет, то сюда, в сарай придёт. И показалось, что кто — то уже есть в сарае. Огляделся, никого не увидел. Но чувствовал, здесь он некто, чёрный и страшный. Страх охватывал сзади, обнимал, от спины, по плечам до грудины. Страх сковывающий и агрессивный. Мелькнуло вдруг… «Открыть ящик, взять пистолет… ствол к виску, нажать на курок и всё… Ни страха, ни холода, ни голода, ни других каких мучений…»

Прошептал неожиданно для себя, губы помимо его воли прошептали.

— Боженька…

Отлегло на секундочку и опять страшно стало, но теперь страшно умирать, и опять жить захотелось, до зуда, до звона в груди. Видеть солнышко, кувыркаться в траве, купаться в речке, бегать босиком под тёплой летней грозой по мокрой, нежной, удивительно мягкой и приятной для ног, сплетающейся меж пальцев, траве. И мама вспомнилась. В лесу, в летнем сарафане… Нет, не пригрезилась ему мама, а была в лесу, точно была, пришла к нему, чтобы он не замёрз, не погиб. Значит не совсем умирают люди, значит живут после смерти. А раз так, то и Бог есть по — настоящему, а не только на иконах. И вырезалась из памяти картинка…