Александр Тиранин - Шёл разведчик по войне

Везенье, конечно тоже было. И то, что меня за финна считали, помогало. Они ведь к финнам не так, как к русским относились. И на дядю я при случае ссылался, который у финнов полком командовал. Не дядя он мне на самом деле, так, дальний родственник… Но я говорил дядя, тоже помогало.

Мы, я и мой собеседник, на вид ему крепко за пятьдесят, а может и шестьдесят уже прозвонило, сидим в моём балке на базе геологической партии. Он числится у нас проходчиком горных выработок, но из — за слабости здоровья вечную мерзлоту и коренники из профиля на сопке не вынимает, а занимается хозяйственной работой. Стеклит окна в балках, навешивает двери, сколачивает топчаны. Но основная его работа — печи. Ремонтирует старые, кладёт новые. База наша расположена хоть и на южном берегу, но довольно — таки северной реки Нижней Тунгуски, (любителям кино и литературы более известной как Угрюм — река), недалеко от того места, где впадает в неё речка Кирамки [36] Трезубец (эвенк). Названа так потому, что исток свой берёт из трёх слившихся ручьёв. . Это километрах в семидесяти вверх по течению от Эвенкийской столицы Туры. Днём в середине лета жара здесь может подниматься до 25 и даже до 30 градусов, зато ночью, особенно под утро, редко бывает выше плюс пяти. Потому печки в наших балках, даже в разгар лета, вовсе не прихоть, а возможность жить. Сейчас мы проводим испытания отремонтированной и оштукатуренной в моём балке печки. И пока огонь её испытывает, течёт наш разговор. Ну, разговор разговором и останется. А труженика полагается угощать за добрую работу.

— По соточке? Да под оленину? — Достаю припасённую к субботним послебанным посиделкам бутылку корейской водки «Сам Бэк» и кастрюлю с варёной олениной.

— А нет, ничего. Ничего не надо. Вина я теперь не употребляю. Язва. И ем немного. Пирожок или два за день съем и сыт. Или супу тарелку. Чаю вот много пью, за день пачку спиваю.

— Можно и чаю, — я налил воды и поставил чайник. — С зубами что у тебя? Блокада съела?

— Цинга, — не то опроверг, не то подтвердил моё предположение собеседник. Помолчал немного, видимо обратился в памяти к далёкому прошлому. — Много нас мальчишек в тыл ходило. И в разведку, и связными… Да немногие уцелели.

«Мальчишек?.. — Зацепился я за слово. — На вид ему около шестидесяти. Сейчас семьдесят восьмой. В сорок пятом… минус тридцать три… получается под тридцать, во всяком случае за двадцать пять…»

— Ты сказал: мальчишек? Сколько ж тебе в ту пору было?

— А с тридцатого. Вот и считай.

— Так ты и полтинника ещё не изжил? Однако… — смутило меня стариковское лицо печника. — Круто тебя потрепало…

— Всяко пришлось. Да… А нет, ничего. Отпустили. Вытерпел всё, смолчал. Жить — то хочется, вот и молчал. Подарок, правда, остался на всю жизнь, — приподнял белёсые редкие волосы надо лбом, показал шрам. — От приклада, когда под пытками был. Тогда на молодом затянулось как на собаке. А сейчас инвалидность.

Помолчал немного.

— А нет, ничего. До зимы сорок третьего ходил, не догадывались кто такой… А в декабре сорок третьего в перестрелку попал на линии фронта. Мне б пересидеть за камнем, да до своих близко — добегу, думаю. Ну и всадил мне немец пулю под ключицу. Пока вылечился, блокаду сняли. Хотели в военное училище отправить — так молодой ещё и грамоты мало. А в суворовское идти мне зазорным показалось. И не хотел я быть военным, тогда я мечтал стать капитаном дальнего плавания. Оставили при штабе. Как бы связным или порученцем. Пока… — Собеседник мой замялся. — Пока в лагерь не попал…

— Как же тебя угораздило? Пакет какой потерял?

— Пакет… За пакет, я б сейчас здесь не сидел и с тобой не разговаривай, если б пакет потерял. Тут другое. Время послевоенное, всё по карточкам и дорого, а я к выпивке пристрастился. С войны эта болезнь осталась.

Одно, мороз не мороз, пурга не пурга — с донесением или в разведку идти надо. И ночевал где придется: то в сараюхе брошенной, то в стогу, а случалось и в сугробе. Чахотку недолго получить. Вот и грелся спиртом. Поначалу только грелся, потом и интерес в нём увидел. Долго ли мальчишке втянуться.

А другое, уже в мирной жизни… От разведки спасался. Чтобы по ночам в разведку не ходить. Постоянно разведка снилась: допросы, преследования. И чаще всего, чуть не каждую ночь, один и тот же сон повторялся: ухожу от преследования по какому — то подземелью. Не то тоннель, не то скальная выработка. Стены и своды серо — сизые, осклизлые, под ногами грязная холодная вода по щиколотку. За спиной, за первым же изгибом тоннеля, здоровенные фашисты в касках и с автоматами. За мной гонятся. Я убегаю, а они догоняют. Я прячусь, а они находят. И страх. Страх такой, что грудь вот здесь — провёл ладонью по грудине и округ неё, — от страха ледяная. Только к утру отрывался я от погони, выбирался из того проклятого тоннеля и просыпался. Почему — то всегда в одном и том же месте выходил: через погреб, в которм после пыток отлёживался. Долго этот сон меня терзал. И просыпался после него такой измученный, будто всю ночь меня палками колотили и соки из меня сосали. Извёл он меня, так донял, что по ночам спать боялся. Но заметил скоро: если с вечера побольше выпиь, то короче он будет. И не такой страшный. Или вовсе не приснится. И пил. Куда денешься…