Алексей Слаповский - Участок

Терепаев начал решительно:

– Гражданин Дуганов! Поступили сведения на подозрение вас в клеветнической деятельности, что соответствует соответствующей статье Уголовного кодекса! Прошу предъявить ваши эти...

– Мемуары! – подсказал Юлюкин.

– Именно.

Дуганов ничуть не растерялся и не испугался. Стоял прямо и даже с улыбкой.

– Я бы с удовольствием предъявил, – сказал он. – Но личные записи любого гражданина досмотру не подлежат. Разве что по санкции прокурора. У вас есть санкция прокурора?

– Они не личные! Они общественные! – сказал Андрей Ильич. – Ты там про всех пишешь, про общество, значит – общественные! И чего ты боишься, Дуганов? Если там все правда, отдадим – и пиши себе дальше! Если нет – извини, будем привлекать!

– Очень интересно! – Дуганов, невзирая на высокие должности гостей, сел. И отхлебнул чаю, поскольку его застали за завтраком. И тут же стоящие Терепаев, Шаров и Юлюкин стали выглядеть нелепо. В самом деле, посмотреть со стороны: сидит человек в своем доме, пьет чай за столом у окошка, а трое официальных лиц стоят перед ним чуть ли не навытяжку и выглядят назойливыми пришельцами. Терепаев первым понял глупость этой, выражаясь правильно, мизансцены и сел за стол напротив Дуганова. Придвинув к себе табуретку, сел и Андрей Ильич. Для Юлюкина же не осталось сидячих мест, поэтому ему пришлось просто прислониться боком к стене и хотя бы этим обозначить то, что сидя обозначили его товарищи: равенство условий при превосходстве позиций.

– Очень интересно! – повторил Дуганов. – А кто, спрашивается, будет оценивать, правда там или неправда? Вы, Андрей Ильич? Или ваш брат? То есть заинтересованные лица? Где это видано, чтобы, к примеру, жалобу разбирал тот, на кого жалуются?

– Всегда только так и видано было! – некстати вспомнил Юлюкин советскую действительность.

А Шаров, махнув в его сторону рукой, чтобы не мешал, уличил Дуганова:

– Ага, все-таки жалуешься?

– Ничуть, – ответил Дуганов. – Анализирую.

– Ну вот что, анализатор! – строго сказал Терепаев и, поведя носом, вдруг переключился:

– С чем у тебя чай?

– С мятой, душицей, чабрецом.

– Да? Ну, угости, что ли, тогда.

С утра морило – видно, перед дождем, поэтому пить хотели все. И Дуганов радушно налил всем чаю. Терепаев хлебал большими глотками, наслаждаясь: его это дело, говоря честно, взволновало не очень, просто хотелось помочь давним анисовским друзьям, которые в долгу никогда не остаются. Шаров пил угрюмо, ему было неловко и странно, что вместо строгого разговора вдруг начали чаевничать. Юлюкин же, стоя с чашкой у стены, смотрел на мирно сидящих за столом людей и не понимал, как удастся опять вывернуть на официальную колею.

А размягченный Терепаев вдруг спросил:

– Слышь, Дуганов, а может, тебе надо чего? Может, крышу починить или, я видел, забор у тебя в одном месте упал. Или еще что? Андрей Ильич сделает!

Шаров ничем не подтвердил, но и не возразил, продолжал пить чай, и ясно было: сделает. Юлюкин даже улыбнулся, предвкушая решение проблемы.

– Нет, извините! – сказал Дуганов, отодвигая чашку и этим показывая, что перемирие окончено. – За крышу и забор совесть не продам!

Терепаев встал, уронив стул: ну что ж, война так война.

– Тогда разговор короткий! – сказал он. – Не хочешь по-человечески – будет по-нашему! Быстро давай свои бумажки, понял?

– Никак нет! – издевательски ответил Дуганов. – Без санкции прокурора ничего не получите. А хотите, – повысил он голос и тоже встал, слегка тряся головой, – можете обыск устроить! Пожалуйста!

– И устрою! – взревел Терепаев, пиная ногой уроненный стул.

Андрей Ильич счел за должное успокоительно взять его под руку:

– Ладно, ладно, Илья Сергеич, не горячись. Мы с ним поговорим еще. Мы еще разберемся.

И они ушли думать, как дальше разбираться с Дугановым.

И сразу скажем – ничего не придумали. Ясное ведь дело: если человек разрешает делать обыск, значит, записи он где-то в другом месте спрятал. Или, кто его знает, задумал какой-нибудь скандал. Санкции-то в самом деле нет, как бы потом не влетело. Они обсуждали ситуацию друг с другом и Львом Ильичом, не признаваясь сами себе в том, что уже побаиваются Дуганова, уже опасаются всерьез его записей, уже помнят о том, что с этой поры каждый их шаг может быть зафиксирован или, как выразился Терепаев, запротоколирован. Он сам, кстати, тут же и уехал от греха подальше.

Не только они были озабочены мемуарами.