Валерий Шашин - Хотелось бы сегодня

«За время этих рыночных преобразований я потерял не только профессию, но и, похоже, самого себя».

Так, почти по-газетному, думал пятидесятилетний Степан Тимофеевич Васильчиков, сидя на скамейке в ухожено-озеленённом дворе огромного п-образного сталинского дома, где уже больше четверти века проживал с женой и взрослой дочерью-студенткой в двухкомнатной квартире. О том, что вдобавок ко всему прочему он может потерять ещё и квартиру, — как место своего обитания, разумеется, — а вместе с ней и свою семью, Степан старался не думать. Но легко сказать, старался. Как раз именно об этом ему теперь только и думалось. Причиной тому являлся припаркованный напротив родного подъезда серебристый Фольксваген Пассат бывшего коллеги по работе Виктора Потрохова, в одночасье вдруг ставшего Степану и работодателем и начальником. Произошло это нежданно-негаданно как для самого Васильчикова, так и для самого Потрохова. Они и встретились-то совершенно случайно, буквально столкнувшись лбами на абсолютно не нужной им улице, на которой, по-хорошему, ни того, ни другого и быть бы не должно: один ошибочно вышел на остановку раньше, другой куда-то не туда завернул — неважно. И обрадованные этой почти невероятной по московским масштабам встречей, а ещё больше лицезрением друг друга после столь долгого невиденья, да и, что там греха таить, практического забытья, горячо обнялись и расцеловались, хотя закадычными друзьями и даже приятелями никогда раньше не были.

— Ну, как ты?

— Да так! Кручусь помаленьку. А ты как?

— Да тоже!..

— Понятно. А здесь чего?

— Да вот!..

— И я куда-то не туда зарулил! — и, словно бы указывая, на чём зарулил, Потрохов небрежно повёл чуть звякнувшим ключами брелоком в сторону серебристого автомобиля, который с дружелюбной готовностью дважды ответно гугукнул, снимаясь с сигнализации.

— Фолксфаген Пассат! — от всей души восторгнулся Васильчиков, как если бы лучшей автомобильной марки не существовало на всём белом свете. — Твой?

— Ну а чей же? Мой, ядрёна корень! — с чувством сдержанной гордости буркнул Потрохов и озабоченно добавил. — Менять уж пора.

— И моя «четвёрка» посыпалась! — всё в том же восторженно-радостном тоне доложился Степан. — Стартёр полетел к чертям собачьим!

— Понятно! — Потрохов ещё раз коротко обозрел Васильчикова. — Так тебе куда нужно-то?

Нужно было домой, вернее, никуда, кроме дома, уже было не нужно, и Потрохов, тоже куда-то опоздавший и вследствие этого оказавшийся свободным, вызвался его подвезти и повёз, как Степан от того не отнекивался. Отнекивался же он по одной простой причине: ему тотчас же пришло в голову, что, распрощаться с приятелем у двери подъезда и не пригласить к себе, будет непозволительным свинством. Но как приглашать, если в доме шаром покати? Отправив в Анталию дочку, — зимой она часто простужалась, и тёплое море, по заверению лечащего врача, было ей жизненно необходимо, — они сидели с женой по уши в долгах, оба безработные, почти отчаявшиеся. В холодильнике только и кисли что позавчерашние щи из квашеной капусты, да остатки колбасного паштета, тоже, кстати заметить, с каким-то кисловатым привкусом. Ну, имелось, конечно, неиссякаемое (прошлогоднее ещё) тёщино варенье, вишнёвое и смородиновое, байховый чай «Брунд Бонд» в пакетиках, хлеб, который ему, Степану, ещё надлежало закупить в палатке возле дома — и всё, никаких тебе больше деликатесов и разносолов! Даже денег ни на что иное, кроме как на покупку нарезного батона, у Степана Васильчикова в карманах не наличествовало, — «стыдоба, если вдуматься!» А Потрохов тем временем расспрашивал о жене и, узнав, что она, «бедолага безработная», сидит безвылазно дома, тотчас же загорелся желанием «повидать подружку свою Светульку-свистульку», которую «помнишь, — вдруг, почему-то перейдя на дурашливый гомикообразный тон, затянул он, — козел пра-а-тивный, ты у меня-аа отбил!». Васильчиков ничего подобного, убей, не помнил, но возражать не стал, — он уже давно заприметил, что одни и те же события могут трактоваться их непосредственными участниками с прямо противоположной диаметральностью, и ничьему мнению, порой даже самому несуразному, старался не удивляться. Да и не это, по правде сказать, неожиданное обвинение вкупе с несколько покоробившим «козелом противным» его тогда озаботило: требовалось срочно предупредить жену — вот что! Она и прежде-то терпеть не могла, если её заставали врасплох, «в домашнем халатике», а теперь, когда болезненно стеснялась облезлых стен, старой мебели, одежды и, вообще, всего нищенского образа их нынешнего бытия, появление в доме любого постороннего человека, в особенности из прошлых времён, хотя никто уж тысячу лет к ним и не заглядывал, приводило её в паническое смятение и расстройство.