Валерий Шашин - Хотелось бы сегодня

Стараясь не обнажать впалую и пустую внутренность бумажного отделения и, стыдясь, как он полагал, прикованных к нему глаз очередников и продавщицы, Степан неуклюжими пальцами торопливо отбирал нужную мелочь, и все терпеливо, в снисходительном молчании его ждали, — «кому же и отсчитывать копейки, как не ему?».

«А что делать? — успевал помысливать бывший инженер-конструктор Васильчиков. — Так бы подумали, что вообще ничего не имею!»

Но это, конечно, было слабое утешение, да не утешение и вовсе.

Зато Светка, хитрая лисица, в грязь лицом не ударила. Принаряженная и причепуренная, она встретила их при полном параде. Сияя неподдельной радостью, она счастливо ахнула, благодарно прижала к груди преподнесённые гостем белые орхидеи, от покупки которых Степан отговорить Виктора так и не смог, глубоко вдохнула их аромат, показывая, какой он замечательный, и, раскинув руки, заключила Витькина Потроха в свои неизвестно уж какие — жаркие ли? страстные ли? — в общем, только одной ей ведомые объятья, — и это при том-то, что о Витюшке Потрохове они все эти годы не вспоминали напрочь. Но, может, именно поэтому — «не пробуждай воспоминаний» — жена с веселым щебетом, ахами и вскриками вынимала из пакетов закупленную гостем лакомую и непривычную для четы Васильчиковых провизию. Кухонный стол и без того уже накрытый ею неведомо откуда взявшимися закусками, украсился поставленными в вазу цветами и извлекаемыми из красно-белого (бесплатного, кстати) пакета деликатесами.

Проголодавшийся Степан, глотая невольно набегавшую слюну, норовил помочь жене, от его помощи наотрез отказывающейся, пытался поддерживать беседу, неудержимо льющуюся и без его участия, молчал, переводя грустно улыбающиеся глаза то на беспечно хохочущую супругу, то на вольготно расположившегося на его хозяйском (лучшем) месте довольного собой и встречей приятеля, и философски думал, что вот ведь хотя это свидание устроил он, Степан, запросто могший и не пригласить Потрохова, радуются эти двое теперь без него.

Он не то что бы переживал свою ненужность, а просто чувствовал её, ощущал лёгким нытьём какого-то неведомого, но уже давным-давно чутко проявленного в нём органа, подлинное название которому было бы, наверное, столь всеобъемлюще длинным и неудобопроизносимым, что все предпочитали именовать его коротко — «нервы», однако же и во множественном числе. В последнее время эти самые нервы давали о себе знать всё чаще и чаще, как если бы становились всё истончённей и восприимчивей. Они прорывалась порой и наружно, то в форме иступлённого вскрика на жену или дочь, то вдруг подступающими к глазам слезами, как, вот, в машине Потрохова, — уже, стало быть, не только дома, но и на чужих людях. Самое главное, невозможно было предугадать, когда и как эти самые дурацкие нервы проявятся; иной раз хватало сущего пустяка, замечания жены или дочери, вовсе не желавших его так больно задеть, обидеть, или эпизода какого-нибудь старого, тысячу раз виденного-перевиденного фильма, которому и сопереживать-то так, со слезами на глазах, было смешно и нелепо. Но чаще всего нервы, слава Богу, щемили молча, внутри себя, внешне никак не проявляясь, что даже давало жене повод обзывать Степана бесчувственным чурбаном и бессердечным валенком.

Она бы, наверное, и сейчас, прознай только, что он спокойно высиживает на скамейке, пока они там с Потроховым неизвестно чем занимаются — «одни-то в пустой квартире!» — объяснила бы это его спокойное высиживание свойственной ему от природы бесчувственностью и, может, на этот раз, попала бы в самую точку, потому как Степан и взаправду ровным счётом ничего, что, вроде бы, полагается в такого рода моментах мужику и мужу ощущать и чувствовать, не ощущал и не чувствовал — ни малейшей ревности, ни обиды, ни злости, ровным счётом ничего, кроме какой-то оглушительной опустошённости в нём, в этот, возможно, роковой для его жизни чёрный час, не пребывало и не присутствовало. Шевелились, конечно, словно бы сами по себе, некие грустно-едкие воспоминания, складывались в безотчётные умопостроения, но из всего этого только и выходило, что ломиться ему сейчас домой никак не следует, хотя бы уже и по одному тому, что тотчас же станет ясно, какой он такой надёжный работник, коли с вверенного ему рабочего поста ушёл на целых полтора часа раньше, не в семь, как полагалось, а в половине шестого, причём, ушёл, — «и это уж вообще ни в какие ворота не лезло», — без какого-либо начальственного ведома-спроса, то есть абсолютно и непозволительно самочинно. Можно было, разумеется, сослаться на внезапную головную боль и тошнотворную слабость, которые, в общем-то, и сорвали Степана с рабочего места, но, во-первых, голова перестала болеть уже в метро, а слабость… да и слабости-то практически уже не оставалось, выветрилась вся на свежем воздухе. Главное же, главное, Степан, так или иначе, но обязан был Потрохова, начальничка своего дорогого, известить, уведомить, на то ему и была придана старая мобильная потроховская трубка, включённая, кстати, тоже на его же, потроховские деньги, чтобы, — «и это дураку понятно!» — между ним и хозяином осуществлялась в экстренных случаях необходимая связь. А он этой специально установленной связью не воспользовался и лучше кого-либо другого знал, почему. Просто… просто не хотелось ему звонить Потрохову — вот и всё объяснение! А не хотелось звонить потому, что за каких-то пятнадцать-двадцать минут до этого внезапного головного приступа они с Потроховым опять разругались. Подобные стычки, похоже, входили у них в обыкновение, но свой негативный след, во всяком случае, в Степане, они, безусловно, оставляли. Именно из-за этого следа, с ещё слишком свежими отпечатками напрасной, «конечно же, напрасной», ругани, он и не стал звонить Потрохову. Да, откровенно говоря, и не видел в том особой нужды, ведь, — «рассказать кому, не поверят!» — он уже четвёртый день кряду продавал всего-навсего один-единственный кирпич. Тот самый, вишнёво-фиолетовый, голландский! Показанный Потроховым ещё в машине. Теперь же он, этот заморский кирпич, освобождённый от изорвавшейся полиэтиленовой обёртки, лежал на столе-прилавке их торговой точки, павильоне, который Потрохов, по его же словам, «за бешенные бабки» (голландской, правда, фирмы), арендовал в огромном торгово-выставочном комплексе строительных материалов. Все другие торговые павильоны были до отказа набиты всевозможными образцами предлагаемой продукции, у них же с Потроховым, кроме этого самого кирпича, лежали всё на том же столе-прилавке два разноцветных буклета и один фирменный каталог, — этим экспонатами их так называемая экспозиция и сполна исчерпывалась. Правда, над входом в павильон висел ещё на скотчевых прозрачных лентах собственноручно скроенный Степаном из чертёжного ватмана транспарант, на котором красно-синей гуашью было выведено: «Элитный голландский кирпич!»